В этой работе были свои плюсы, но жизнь в то же время была беспорядочной, с кратким отдыхом, чаще днем и в шумном бараке.
Одна история
Тем не менее хватало и зависти, и всяких козней. Например, однажды вечером, когда Володя отправился в пекарню, я, усталый, прилег на его тюфяк в каморке, смежной с раздаточной. Раздаточная была заперта, и я заснул. Внезапно я проснулся и увидел перед собой типа с огромным ножом, которым мы резали хлеб. Он показал мне нож, сказал: «Только пикни у меня!» — вышел и запер дверь снаружи. В раздаточной что-то зашуршало, потом восстановилась полная тишина.
Возвратившись, Володя начал стучать и звать, но помочь я был бессилен. Внешнюю дверь я мог бы открыть изнутри, но сам я был заперт в каморке. Пришлось закричать. Тогда Володя решил пролезть через окошко в раздаточной — оно было открыто. Вор влез и вылез через него, передав хлеб сообщнику.
Проверив раздаточную, Володя обнаружил, что не хватает двух буханок хлеба, около пяти кило.
После этого меня вызвали к оперуполномоченному:
— Вы опознаете вора, если увидите?
— Думаю, да.
Мне показали двух-трех, и я опознал того самого типа.
— Вот он. Это был он.
Вора отвели в штрафной изолятор. Может, лучше было сделать вид, что я никого не узнал. С другой стороны, необходимо было снять с себя подозрение в соучастии. Горячев потом сказал, что с теми типами лучше не знаться. Ну, опознал так опознал. Отделался я легко. Выйдя из штрафного изолятора, вор дал мне в столовой по физиономии и сбил с лица очки.
Я полагал, что тем и кончится. Но вдруг меня вызвали к следователю. Новая история с раздаточной. Следователь протянул мне протокол, где стояли имя и фамилия вора. Я запротестовал, говоря, что вора знаю, а имя и фамилию нет.
— Ладно, — ответил он. — А можете подтвердить, что вор угрожал вам ножом?
— Это да.
— Ну, и достаточно, — заключил следователь.
Прошло несколько недель. Меня вызвали в суд в качестве свидетеля. К своему удивлению, на скамье подсудимых я увидел другого типа, совершенно не похожего на вора. Я подтвердил свои прежние показания, но сказал, что это другой человек. Мое заявление ничего не дало. Обвиняемому увеличили срок: лет, кажется, на пять.
Это, скорее всего, устроили сами блатные. Видно, сыграли в чет-нечет или в карты на козла отпущения, если запахнет жареным. Таков обычай советских воров. Нечем расплатиться — взломай дверь магазина или убей, на кого укажут.
Порой в лагерях и тюрьмах блатные играли на свое скорое освобождение. Терять было нечего. Например, блатной говорил товарищу по игре, которому предстояло отсидеть еще лет пятнадцать: «Проиграю — выйдешь вместо меня». Сказано — сделано. Если он проигрывал, то, будучи Иваном Петровичем Маленковым, отныне становился Петром Ивановичем Хрущевым, и вместе с именем менял все анкетные данные: дату рождения, факты биографии, совершенное преступление, статью, по которой осужден, и, самое интересное, дату окончания срока.
Главное, обмануть начальство и избежать проверки отпечатков пальцев. Но, в общем, тюремным властям важна не суть, а форма. Их интересовало только количество заключенных. Я даже слышал, что покойника, который должен был выйти на свободу, лагерным врачам удавалось похоронить под фамилией другого зека с тем, чтобы похоронить заодно и память о нем, его преступления и огромный срок.
Загадки
Работа в раздаточной была хороша тем, что я часто оставался один и занимался делами благочестия. Я хотел было заняться и апостольской деятельностью, но хлеборез запретил принимать людей в его отсутствие.
То и дело я пытался обратить в веру самого хлебореза и его помощника. И тот, и другой казались достаточно открытыми. Сашу Сураева, парня средних умственных способностей, не особенно увлекали ни мои наставления в религиозных истинах, ни призывы быть честным. Все же он казался человеком спокойным и добросердечным, к тому же умел вкалывать. Саша некоторое время слушал, а потом уходил. Иногда иронично улыбался, что я приписывал его простоте.
Горячева понять было труднее. Он осуждал блатных, но общался с ними. «Лучше не раздражать их», — говорил он себе в оправдание; ругал их, но тайком давал им хлеб. У него, как и у них, вся грудь была в татуировке: орел держит в когтях обнаженную женщину. Выражался Горячев высокопарно, как на сцене, но мне казалось, что это от избытка чувств. Он не матерился, выказывал уважение к вере других людей, восхищался добродетелью и возмущался несправедливостью, творимой советской властью.
Однако сам хлеборез был не всегда честен. Например, старался украсть несколько граммов хлеба при раздаче. Пускался на хитрости, о которых честный человек и помыслить не мог: например, ставил гири ближе к точке опоры весов, чтобы, как говорил, наварить. Казалось, он ненавидит опера и стукачей, но при встрече беседовал с ними весьма дружески, а те отвечали с уважением. И беседы, и уважение я приписывал его офицерскому званию.
Я пытался оправдать его изъяны, надеясь, что со временем вера его преобразит; казалось, в душе он добр и честен. Иногда, конечно, он возбуждал во мне недоверие. Например, он сказал: «У вас Христос Спаситель, а у нас Сталин». Я, возмутившись, заявил по-русски, что плюю на его «спасителя», и даже отошел. Тут он от всего сердца рассмеялся, и я решил, что он просто меня поддразнивает, до конца не понимая недопустимости своих слов.
Итак, Горячев был отчасти загадкой, но я считал, что каковы бы ни были его мысли, мне нечего бояться. Говоря с ним о вере и осуждая коммунизм, я пытался спасти его душу и не скрывал это. Однажды, когда он удивился бесстрашию моих слов, я сказал: «А чего мне страшиться? Я и следователям говорил также, отстаивая истину и клеймя коммунизм. Не хватало мне бояться теперь, когда терять уже нечего. Десять лет мне сидеть, а то и всю жизнь, потому что, пока существует большевизм, я наверняка не увижу свободы. Так чего мне бояться открыто говорить? Одно из двух: вы или против них, или вы за. Если вы против, то, надеюсь, мои слова пойдут вам на пользу; а если — за, самое большее, вы передадите им то, что они уже и так прекрасно знают: я — непримиримый враг безбожного коммунизма».
Крещение
Рядом с раздаточной была кипятильня, то есть комната, где кипятилась вода. Кипятить воду было поручено одному калмыку из Астрахани, пожилому человеку с монгольским лицом. Так вот, однажды хлеборез Горячев сказал мне, что этот его друг хотел поговорить со мной о крещении, хотя сам из буддистской семьи. «Возражений не имею, — ответил я. — Прямо не верится, что такое возможно. Но сначала ему нужно понять основы христианской веры».
Я принялся за дело, однако оказалось оно не из легких. Подготовка к крещению еще не закончилась, когда Горячев и сам калмык стали требовать, чтобы крещение состоялось немедленно: кипятильню, дескать, вот-вот переведут в другое место. Я согласился, взяв с калмыка обещание: продолжать, по возможности, изучать основы христианства. В присутствии хлебореза и его помощника я крестил калмыка. Крестным отцом стал один очень хороший молодой католик, по профессии учитель, родом из Восточной Польши.
