Подъем угля частью тоже выполнялся под открытым небом, и там условия были не лучше. Как тяжело приходилось тем, кто работал на вершине отвала! Эта черная гора дымилась, как вулкан, но до вершины, где сгружали вагонетки, огонь не добирался, и там дул резкий пронизывающий ветер; впрочем, находиться вблизи огня тоже было нездорово из-за выделения ядовитых газов. Почему при таких морозах, от сорока четырех градусов и ниже, когда работающих под открытым небом полагалось освобождать от работы, бригады погрузки и подъема на-гора продолжали трудиться? Потому что шахта останавливалась только раз в месяц, на ремонт оборудования. Вся наша работа была грязной, но по возвращении в барак нам не во что было переодеться и не хватало мыла помыться.
Неподалеку от упомянутых участков был еще один, где люди работали по большей части на открытом воздухе и, будучи тесно связаны с шахтой, должны были заступать на смену при любом морозе. Это был лесной склад: в его задачи входила разгрузка вагонов и платформ с лесом, привозимым с юго-запада, и переработка его в крепежные опоры, балки, доски. Пилили лес в основном электропилами, поэтому некоторые работы выполнялись под навесом или в бараках; и это еще ничего, но большая часть несчастных работала под открытым небом, на снегу и под снегом. Руки, ноги, спина заключенного в работе по десять часов в две смены, дневную и ночную.
Работавшие на лесном складе спали в одном бараке с нами, так что я за восемь месяцев насмотрелся, как они в изнеможении возвращались после смены. Мой собрат, отец <Иосиф> Кучинский, поначалу работавший на складе, описывал мне тяготы этой жизни. Я и сам видел, как он возвращался то с окоченевшими руками и ногами, то в одежде, насквозь промокшей под дождем со снегом или залубеневшей при долгом ожидании на проходной из рабочей в жилую зону. Иногда в припадке пессимизма он не сдерживался: «Нам конец. Если так пойдет дело, мне не отдать долга советскому правосудию».
Тогда я подбадривал его, пытаясь шутить: «Как это не отдать, вам только десять лет сидеть, а мне все двадцать пять, и я собираюсь отдать свой долг сполна». Он мне на это отвечал: «На Рождество исполнилось три года, как я отбываю срок, а сил уже нет. А тут, с этим климатом и с такой работой, разве мне дотянуть до конца 1954 года? Вы итальянец, вы можете надеяться на поддержку де Гаспери, а мне на кого рассчитывать?»
— На Трумэна, — говорил я.
— Ага! Нашли благодетеля. Если Господь не заступится, нам конец.
— Вот это точно. Он единственное наше упование; вверимся Ему, и да будет воля Его.
— Правильно. «Боже мой! На Тебя уповаю, да не постыжусь вовек» (Пс. 24, 2).
Порой, наоборот, он встречал меня добрым словом после тяжелого дня и помогал справиться с подавленным настроением.
Еще ниже
Мы искали утешения в Боге, но многие другие, скажу даже, большинство солагерников пребывали в самом крайнем озлоблении. Помню, по прибытии на Воркуту на меня произвела тяжелейшее впечатление эта атмосфера всеобщего ожесточения; мне казалось, что я очутился в дантовом кругу самоубийц, где каждое растение, каждая веточка изнемогает от боли и, только дотронься, разражается воплями, стонами и проклятиями. Этот дух в особенности царил среди лагерников, работавших в забоях: их жизнь была самой непереносимой. Официально работа была рассчитана на восемь часов, но их держали по двенадцать, а бывало, что и по пятнадцать, шестнадцать и более часов в том случае, если бригада не выполняла установленную норму.
Бригады дневной смены поднимались на развод в четыре с половиной или в пять утра; обычно день от завтрака до обеда складывался так. В шесть все должны выстроиться перед бараком, готовые к разводу. Выпустят вряд ли раньше семи, но кому до этого дело? Надо ждать своей очереди на снегу, в строю, пока бригадир сообщит вахтеру номер бригады и сколько в ней человек. После этого бригада может выступать в путь, но по порядку: вахтер открывает ворота, ведущие в рабочую зону, и вместе с бригадиром пересчитывает заключенных
[94], выходящих по одному. В банном бараке члены бригады переодеваются в рабочую одежду, получают фонарь или аккумулятор и, выполнив требуемые для захода в шахту формальности, начинают спуск на свой горизонт залегания пласта: кто на четыреста, кто на пятьсот, а кто и на восемьсот метров. По наклонным галереям идти надо пешком, по ступеням, потому что пассажирских вагонеток нет или они не действуют, а в грузовых клетях спуск и подъем людей запрещен, что правильно.
Дойдя до участка часам к восьми, бригада начинает работу. Внизу, не считая надзорных функций, выполняемых вольнонаемными, заключенные выполняют все виды работ; только на взрывные работы ставят вольнонаемных, заключенным не доверяют взрывчатку. В забое работается по-разному: у кого пласт мощный, тому повезло; тяжело работать тем, кому достался пласт толщиной в полметра, тогда шахтеру приходится работать на коленях или лежа на животе; еще тяжелее работать в воде, лежа по восемь часов в черной жиже. Если бы при оплате учитывались эти различия, то хотя бы отчасти возмещались усилия тех, кому не повезло с пластом, но происходило как раз обратное: на бедняг валились все шишки. Из-за трудных условий работы бригада на таких участках не справлялась за смену с нормой, поэтому задерживалась после смены, а в довершение несчастья получала потом уменьшенную пайку, ни копейки денег и в обрез — времени на отдых.
Так же не везло тем, кто попадал на участки с преобладанием скальной породы. Какое дело пролетарским хозяевам до того, что бригаде приходилось сначала вырубать кайлом три- четыре вагонетки породы? «Нам порода не нужна, — говорили эти господа, — социалистической индустрии нужен уголь, понятно?» «А мы чем виноваты, если нас поставили на такой участок? Мы бы сами хотели рубить не породу, а уголь, это нам сподручнее». Такое заключенный не то чтобы сказать, а подумать едва ли посмеет; он должен покорно принимать меньшую плату за более тяжелые условия работы. Советская справедливость!
И после стольких часов в забое бедный шахтер пешком поднимается на поверхность; сотни ступенек и огромное напряжение для сердца и ног; некоторые, обессилев, забираются на груженные углем вагонетки, рискуя при этом жизнью: несчастные случаи — обычное дело. Много и других угроз жизни — на Воркуте говорят, что в шахте как на фронте. В 1948 году, когда я лежал в лагерной санчасти, на моих глазах каждый день привозили людей, потерявших в шахте кто ногу, кто руку, а кто и жизнь. В случае невыполнения нормы между бригадиром и диспетчером вспыхивали ссоры; последний не отпускал бригаду, если норма не была выполнена; случалось, что целые бригады оставались в забое на два, три, четыре лишних часа, чтобы отработать норму.
Если бедные рабы, озлившись, все бросали и поднимались на поверхность, диспетчер приказывал вернуться, а в противном случае не давал добро на проход в жилую зону. В этих случаях иная бригада стояла по шестнадцать-семнадцать часов в рабочей зоне; помню, один раз бригаду задержали на семнадцать с половиной часов: несчастным оставалось до выхода в утреннюю смену шесть часов — на то, чтобы проглотить обед и ужин прошедшего дня, поспать и съесть завтрак нового дня. Легко представить, с каким запасом сил они вернулись утром на шахту!
