Англосаксонское завоевание в V–VI веках, напротив, не имело ничего общего с передачей прав на собственность. Новые англосаксонские землевладельческие элиты не просто приняли во владение существующие поместья-виллы, хотя это в экономическом плане было бы разумнее. Как и маноры в XI веке, римские виллы были сельскохозяйственными предприятиями, и их продукция в конечном счете обеспечивала богатство процветающего класса сельских землевладельцев. Изменение границ этих поместий означало вмешательство в сельскую экономику, и есть свидетельства тому, что этот процесс, как и можно ожидать, привел к существенному спаду объемов сельскохозяйственного производства. В то время как общая площадь возделываемой земли существенно не изменилась (как показывает спорово-пыльцевой анализ грунтов), а некоторые приграничные районы оказались заброшенными, более сложные системы поместий вышли из употребления. К примеру, часть механизмов дренажных систем близ Темзы в Дорчестере в саксонский период была заброшена, простые и незамысловатые рала пришли на смену тяжелым римским плугам. Последние были дорогостоящим орудием производства из-за расходов на запасы корма на зиму для животных, которые тянули эти плуги. Предположительно, малые сельскохозяйственные производства ранней англосаксонской эпохи не могли себе позволить их содержание, даже если бы хотели
[375]. Это также помогает объяснить, почему старые города римской Британии утратили остатки своего величия. Они в любом случае не были центрами индустриального производства, а своеобразными «агрогородами», существующими для выполнения определенных функций в сравнительно развитой сельскохозяйственной экономике, а в обмен на это получали запасы продуктов из сельских регионов для городского населения. Если затронуть организацию сельской экономики, и в особенности если упростить ее функционирование и сократить объемы производства, вы тем самым подорвете основы урбанизма, поэтому неудивительно, что города как таковые исчезают в послеримский период, и даже если некоторые из них сумели сохранить свою административную роль, то только благодаря тому, что в их пределах находились королевские дворцы англосаксов
[376]. Следующий вопрос очевиден. Почему англосаксонское завоевание ломает существующие римские экономические структуры, несмотря на существенные экономические издержки?
Один подход ищет решение этой загадки во внутреннем развитии Британии до прибытия англосаксов. Некоторые рассматривают британский бунт 409 года, о котором пишет Зосим, как крестьянский мятеж, который не только сбросил центральную римскую власть, но и разрушил социальное превосходство класса землевладельцев, которым и принадлежали виллы. Сами виллы, разумеется, стали жертвами этого переворота. Недавно Гай Халсалл возразил, что распад системы сельского хозяйства, важнейшую роль в которой играли виллы, был прямым следствием отделения Нижней Британии от империи, под влиянием которой этот институт и был создан, однако он приводит иной ход его развития. На его взгляд, положение владельцев вилл на вершине социальной лестницы зависело от отношений, выстроенных с империей, и, когда после 410 года эти связи вдруг нарушились, им пришлось работать куда больше, чтобы сохранить высокий статус. Доходы с поместий, которые пускали на различные удовольствия, доступные элите, средства, на которые они раньше обустраивали и украшали свои изысканные виллы или же покупали ценные вещи римского производства (к примеру, средиземноморские продукты питания, качественную посуду и т. д.), теперь приходилось распределять на местах, создавая новые связи со своими сторонниками и помощниками. Эти новые связи заменили империю в структурном плане, позволив землевладельцам сохранить свое положение на новых условиях, но обошлись довольно дорого, и излишков производства либо не было вовсе, либо их просто не хватало на экстравагантные расходы. В результате виллы и торговые связи быстро исчезли, а новый обряд захоронения (погребение с ритуальным инвентарем) получил распространение в Нижней Британии потому, что устраиваемые владельцами поместий пышные похороны с большим количеством ценностей, предназначенных в дар умершему, стали частью борьбы за сохранение своего социального статуса
[377].
Но версия о мятеже простых крестьян выглядит не слишком убедительно. Несмотря на воцарившийся в Британии хаос, нет почти никаких свидетельств того, что тогдашняя Западная Римская империя пыталась сделать хоть что-то, зато местная элита взяла власть в свои руки – и именно тогда, когда центральная власть империи не сумела удовлетворить потребности местного населения. Примерно в 409 году Константин III и думать забыл о базе в Британии, полностью сконцентрировавшись на Италии и Испании, где он пытался одновременно сместить императора Гонория и разобраться с захватчиками с Рейна, которые теперь обосновались к югу от Пиренеев. На мой взгляд – и здесь я полностью согласен с Халсаллом, – причины восстания в Британии были самыми что ни на есть прозаическими – это была реакция на пренебрежение Константина, а не социальная революция, направленная против римлян и всего римского. Что не менее важно, в Житии Германа Осерского описывается, как элита Южной Британии, по всем параметрам схожая с римской, просила помощи у еще тогда имперских земель на континенте, чтобы бороться как с восстанием, так и с ересью в 420–430-х годах. Романский язык (упрощенная латынь) оставался основным в политической жизни Нижней Британии в том числе и в V веке, и я склонен верить, что у знаменитого рассказа Гильды о том, как бритты обращались за помощью к римскому военачальнику Аэцию, «трижды консулу», все же есть реальные основания. Все это означает, что романизированное общество Британии, в первую очередь землевладельцы, по-прежнему искало защиты у римлян и связи между островом и империей сохранялись вплоть до 440-х годов. А это делает аргументацию, основанную на классовой борьбе, весьма неубедительной
[378].
Версия краха внутренних институтов и систем, предложенная Халсаллом, представляется более правдоподобным объяснением двух из основных феноменов в трансформации Нижней Британии в V веке: исчезновение вилл и появление обычая захоронения тел с погребальным инвентарем. Однако, разбирая спор на эту тему, следует пояснить, почему он вообще ведется. Халсалл – ученый, с которым мы познакомились в главе 1, – указывал, что необходимо избегать термина «переселение» в объяснениях археологических изменений «уже для того, чтобы избавиться от чрезмерно упрощенных и, как правило, безосновательных допущений и заменить его более тонкой интерпретацией событий данного периода». Предложенная им версия развития событий в Нижней Британии полностью укладывается в его картину мира, поскольку она целиком и полностью субъективна. Виллы исчезли из-за кризиса в бриттском обществе, что в свою очередь сделало популярными очень дорогие похоронные ритуалы, разжигающие дух соперничества, а англосаксонские иммигранты вообще во всем этом особой роли не играли. Однако, несмотря на то что ранее гипотеза вторжения нередко использовалась слишком активно, не следует априори утверждать, что миграция не играла никакой роли вовсе. Опасность заключается в том, что с подобными аргументами согласятся все, кто разделяет эту точку зрения, просто потому, что в его построениях мигрантам почти не уделяется внимания, вне зависимости от других качеств этой теории
[379]. Однако в этом случае я бы сказал, что есть куда более простое и понятное объяснение исчезновения вилл, если вы не боитесь показаться простачком – сторонником миграционной теории, к тому же не следует забывать о том, что краткость – сестра таланта, и о бритве Оккама тоже. И что не менее важно, в эту альтернативную версию лучше укладываются доступные нам сведения.
