Сведения о других случаях миграции куда более скудны. Однако даже для эпохи Маркоманской войны имеются некоторые свидетельства тому, что в отдельные группы мигрантов входили женщины и дети. К счастью, сведения об этом мы находим у Диона, а не в «Истории Августов», следовательно, они куда более надежны. К примеру, попытка маркоманов и квадов переселиться в земли семнонов, так и не осуществленная благодаря усилиям римлян, касалась народа в целом, а не малой группы (гр. pandemei). И есть еще более точные сведения о том, что хасдинги (одна из групп вандалов) вели переговоры о том, чтобы оставить своих женщин и детей под защитой местного римского командующего, пока сами они попытаются захватить земли, ранее принадлежавшие свободному дакийскому племени костобоков. Последнее утверждение делает крайне неправдоподобным предположение о том, что в Маркоманской войне участвовали исключительно молодые мужчины в поисках приключений и богатства
[147].
Однако исторические источники и свидетельства, касающиеся запада III века, к сожалению, ничего не говорят на этот счет, что и привело одного современного исследователя к «разумному» выводу о том, что военные действия вели небольшие отряды воинов. Однако ранние женские и детские могилы, обнаруженные в Декуматских полях, содержали материалы германского происхождения, характерные для региона близ Эльбы, а потому я бы не стал делать столь смелых предположений. Нам неизвестно, были ли способны такие отряды стать достаточно грозной силой, и мы не можем быть уверенными в том, что название алеманны даже в более ранние годы не относилось к крупному политическому объединению. Зато мы знаем, что бургунды, как и готы, довольно долго сохраняли особенности своего языка. Есть неопровержимые доказательства того, что их диалект принадлежал к группе восточногерманских языков, однако считается, что он сформировался в конце V века – его появление датируют образованием независимого королевства бургундов в долине реки Роны в результате падения Западной Римской империи. Следовательно, бургунды сумели сохранить свой язык, несмотря на то что два века прожили на западе. Как и в случае с готами, это было бы невозможно без хотя бы нескольких «полноценных» социальных групп, включающих в себя женщин и детей, которые с востока Одера переселились в земли близ Майна
[148]. Поэтому следует проявлять большую осторожность в выводах в условиях нехватки описаний процесса миграции на западе в III веке. Утверждение о том, что будет «разумно» говорить исключительно о маленьких отрядах, по сути, является голословным, как и вся гипотеза вторжения, особенно с учетом вполне внятных рассказов о событиях, происходивших в то же время на востоке, и убедительных доказательств того, что там были представлены куда более разнообразные варианты миграционной активности. И вандалы, и бургунды, и готы оставили достаточно свидетельств, чтобы у нас были веские причины утверждать, что в группы мигрантов-германцев II и III веков иногда входили женщины и дети. Поэтому я бы не спешил утверждать, что алеманны – совершенно иной случай.
Что же до общей численности мигрантов, участвовавших в процессе, установить ее невозможно. Точных цифр у нас практически нет, и можно только гадать о подлинных масштабах проблем, появившихся у местного населения после начала экспансии германцев в эпоху Маркоманской войны и позже в III веке. Но именно в тот момент, когда кажется, что ситуация зашла в тупик, на помощь приходит качественное определение массовой миграции, используемое в компаративистике. «Выраженное воздействие на политические системы», имевшиеся в конечных пунктах всех миграционных потоков, просто не могло бы быть более очевидным. Особенно в III веке – Рим отказался от трансильванской Дакии, многие карпы лишились своих земель и домов, переселившись в империю, и все, что от них осталось, вместе с независимыми сарматскими царствами и греческими городами северного понтийского побережья, в конечном итоге стало частью новой политической системы, созданной потоком германоязычных иммигрантов. Превосходство в этом регионе германцев, ярко выраженное с 300 года, было результатом военного миграционного потока, который исчислялся тысячами – а может, и десятками тысяч. Если мы обратимся к качественному, а не количественному определению, теперь признанному большинством исследователей, то перед нами, несомненно, «массовая» миграция. То же самое, разумеется, происходило и на западе. Прибытие алеманнов и бургундов, уход жителей с Декуматских полей, свержение установившегося господства народов с Рейна и Везера и даже более раннее переселение наристов нельзя не счесть серьезными потрясениями для затронутых миграцией регионов
[149].
Они были не менее значительными и для самих мигрантов, среди которых в ходе переселения как зарождались новые политические союзы, так и появлялись совершенно новые племена. Римские источники, разумеется, в основном описывают жестокость и насилие, принесенные на римскую землю, – разграбление городов, набеги на них и на побережье Черного моря, выживание со своих территорий народов вроде карпов. Однако, даже когда местное население было покорено, начался новый, временами не менее жестокий процесс – пришельцы начали устанавливать новый политический порядок между собой. Римские источники, датируемые приблизительно 300 годом, в частности, рассказывают о соперничестве между группами иммигрантов, поселившихся в Дакии
[150]. Одним из результатов этого процесса, вероятно, стало объединение тервингов, в котором, как мы видели в прошлой главе, ряд королей подчинялся правящему «судье». У меня есть подозрение, что эти короли были потомками вождей изначально отдельных групп мигрантов, которые со временем (не важно, по каким причинам и какими путями) приняли главенство правящей династии тервингов. Упрощенное представление Иордана о переселении целого народа с побережья Балтийского моря к Черному не может передать всей сложности этого многоуровневого процесса.
Разумеется, многое о переселении народов во II и III веках н. э. так и останется неизвестным. Вне всякого сомнения, имели место полноценные потоки миграции, а не просто отдельные вспышки, представленные в модели «гипотеза вторжения», и военные действия, особенно на ранних стадиях, действительно велись в том числе небольшими отрядами. Однако для того, чтобы достичь куда более смелых целей, требовались куда более серьезные силы, которые также оставили след в письменных источниках, – например, масштабная аннексия земель и серьезные битвы с Римской империей. Тот факт, что миграционные потоки в некоторых случаях характеризовались сохранением и передачей новым поколениям лингвистических и культурных особенностей, указывает на то, что отдельные крупные группы состояли не только из мужчин, но и женщин и детей. Таким образом, этот процесс отдельными чертами напоминает старую гипотезу вторжения, особенно если учесть долгосрочное господство готов в Причерноморье. Их прибытие и агрессия повлекли за собой уход из этих земель местного населения – и таких переселенцев было далеко не мало. Процесс покорения германцами побережья Черного моря, таким образом, не так прост, как гипотеза вторжения, и не столь стерилен, как переселение элиты; скорее он балансирует между ними. Вероятно, его можно было бы рассматривать как модифицированную модель гипотезы вторжения, в соответствии с которой мигранты переселяются потоком, набирающим мощь со временем, а не сразу, и большая часть местного населения остается на своих землях, в то время как большие и смешанные группы мигрантов быстро утверждают политическое господство в регионе.
