Зато были две особенности, более специфичные для средневековья. Первая, которой я ранее уже коснулся, связана с внебрачными детьми. Еще и сегодня, несмотря на растущую гибкость социальных обычаев, наше гражданское право, восходящее к Наполеону, если не к Людовику XIV – чтобы не забираться глубже, – проявляет сдержанность в вопросе о равных правах наследников независимо от «законности» рождения; в наше время, когда брак как юридический институт распадается, эта проблема явно второстепенна, но так нельзя сказать в отношении средневековья, когда представление о таком ребенке как о плоде греха, словно бы запятнанном таковым, сочеталось с представлением о чужаке, который способен претендовать на долю в наследстве. Положение этих внебрачных детей, которых, вероятно, в деревнях было еще больше, чем в городе, понемногу менялось к лучшему. Вплоть до XI века их убивали при рождении или в раннем детстве (как предлогов, так и возможностей для этого хватало), бросали или в лучшем случае обрекали на унизительное положение прислуги, но позже допустили в семейный круг, хоть отношение к ним и осталось несколько пренебрежительным: гербы их носили особую отметину, костюмы были двухцветными, обхождение с ними – оскорбительным, их браки – менее притязательными. Но, добиваясь полных прав на высоких должностях (один бастард Филиппа Августа стал графом), они понемногу получали доступ к такому же образу жизни, как у законных детей. Поскольку в конце XIV века и в XV веке бастарды встречались среди военачальников, герцогов, советников монархов, разве что не на тронах, можно задаться вопросом: не сыграл ли для них освободительной роли демографический спад, вызванный чумой?
Вторая особенность могла бы удивить нас еще больше: нам младшие сыновья кажутся не более чем источниками более или менее дружеского соперничества, и поговорка «Брат – это друг, данный природой» никогда не воспринималась всерьез, поскольку к брату относились скорей как к конкуренту, нежели как к другу. В течение многих веков средневековья младшими пренебрегали: отцовское наследство обычно переходило в руки старших сыновей. В обществе, основанном по преимуществу на владении землей и оружием, не могло быть и речи о разделе auctoritas (власти). Это «право старшего», первородства, даже было узаконено к 1050–1100 годам. Правда, порой все преимущества по каким-то причинам все же доставались младшим братьям, примеры этого можно отыскать в XI веке; но легко представить, какое озлобление и какие конфликты порождали такое развитие событий. Обычно обездоленным младшим сыновьям было запрещено вступать в брак, который со временем мог создать новые угрозы, чреватые дроблением вотчины: пусть они ищут жену и богатство вдали от отцовского замка, и уже отмечалось, что многие крестоносцы, особенно те, кто остался жить в Святой земле, были младшими детьми, не имевшими надежды на радушный прием на родине. Лишь в конце XIII века им было дозволено жениться, не покидая вотчинных земель, – как потому, что наметился демографический спад, так и потому, что система сеньориальных земельных держаний ослабла. Это значило, что в дальнейшем пришлось терпеть взаимную ревность своячениц. Конечно, все это проблемы аристократии, и у нас нет возможности оценить их в отношении простолюдинов. Зато можно предположить, что положение незамужних дочерей было одинаковым в замке и в хижине. У молодых «старых дев», оставшихся без супруга, чему причиной стали неудача, несчастье или немилость, почти не было выбора. Монастырь? Но дурная слава многих женских обителей наводит на мысль, что их населяли девушки, мало склонные к монашескому образу жизни. «Куртуазное» приключение? Только если какой-нибудь искатель приключений брал на себя такую обузу, чтобы затем покинуть обманутую и опороченную девицу, чем почти всегда и заканчивалась «куртуазная» любовь, которую воспевали поэты и о которой благоговейно твердят историки. В итоге оставался лишь дом отца или брата, то есть хозяйство, мелкие заботы, смирение и пряжа – выше я говорил, что в английском языке слово spinster означает «прядильщица» и «старая дева» одновременно.
Во всяком случае, эта тесная родственная группа, объединенная кровными узами, сознавала, какие связи удерживают ее вместе. Историки права любят противопоставлять две юридических структуры, где эти семейные связи различны, а социологи – два типа родственных объединений. Для историков права (и здесь я снова даю упрощенную схему) одна из двух структур – агнатическая, то есть пирамидальная, и ее члены связаны взаимной зависимостью с главой рода, pater familias, римское право считало ее отличительным свойством «семьи». Другая – когнатическая, то есть сложенная из горизонтальных слоев, где взаимосвязи объединяют родственников по боковой линии, а обычаи скорее кельтские или германские. Социологи же скорей выделяют другие два типа: многочисленная семейная группа, характерная для охотничьих или пастушеских племен, при надобности кочевавших, и другая, более узкая, супружеского характера и более связанная с возделыванием земли. Но понятно, что две этих схемы не перекрывают друг друга полностью и что за добрую тысячу лет внутри этих структур не могло не произойти сдвигов. Не вдаваясь в подробный анализ, я бы выделил две черты: над всей разветвленной структурой одержала верх супружеская ячейка; разумеется, ее поощряла и Церковь, ссылаясь на первую пару людей. Начиная с каролингской эпохи церковные догматы приобрели силу закона. Но даже тогда закон этот все еще не стал полностью преобладающим; до самого конца средневековья понятие широкого родства не прекращало противиться этому давлению, конечно, прежде всего в среде аристократии, но, несомненно, и в других. Не было договоров о недвижимости, касающихся вотчины, которые не требовали бы вплоть до XIII века согласия родственников (laudatio parentum); и если оно не достигалось, происходил «retrait lignager», то есть возврат имущества именем семьи, чтобы не совершилась сделка, грозящая подорвать первооснову семейной стабильности.
И «родня»
За пределами этого широкого первого круга начинались круги familia (большой семьи), amicitia (друзей), давление которых было не столь сильным, как у первого круга, но чья роль защитной оболочки предполагала все «услуги», оказываемые более или менее безвозмездно, – защитные, денежные, военные, рекомендательные, раздел общей участи, sors (судьбы) расширенного линьяжа; то есть это были consortes (сотоварищи), более или менее равные, pares, члены большой семьи, принадлежащие к «дому» – casa, consorteria, consortia, casate, alberghi, paraiges в латиноязычных странах. В Италии группировки такого типа даже формировали саму ткань города: группы домов, закрытые кварталы, охраняемые башнями, цепями, наемными стражниками, со своей церковью, своими могилами, своими знаменами и где все участники группы, служащей знатному роду, или не менее 20 % их предпочитали носить имя господина – так, в Генуе был род Дориа, окруженный degli Doria, «людьми Дориа»: слугами, агентами, «телохранителями» (sicarii), но и «друзьями», занимавшими более лестное положение, то есть фаворитами, советниками, бухгалтерами, подобием клиентелы, как у римского патриция. А почему не как у французского или английского шателена?
Еще чуть дальше находились соседи, с которыми члены семьи виделись только под деревенским вязом или городскими аркадами, иногда в рядах шествия или благочестивого братства, по более веской причине – на судебном заседании городского цеха или сельской управы. У соседей искали совета и поддержки, с ними обменивались новостями и сплетнями. Это была защита от изоляции, означавшей неприятие социального устройства и слывшей дьявольским искушением, следствием гордыни или греха зависти. В большей склонности захлопывать дверь перед окружающими можно заподозрить взрослых, тогда как молодежь охотно собиралась в шайки, в итальянских городах – brigati, во главе с местным вожаком, «аббатом», как говорили сами молодые люди. Это были подмастерья, рассыльные, пажи или оруженосцы, мальчики на посылках, из девушек – горничные или служанки. Последних было немного: после 18–20 лет любая девушка выходила замуж или пропадала. Эти шайки и вносили оживление в деревенские или квартальные праздники, в «кароле», который плясали собравшиеся соседи; из их среды выходили все музыканты, певшие серенады под балконом прелестницы, а также насильники и карманники – ядовитый и преступный нарост на теле семьи.
