Еще один нюанс, очевидный. Сокращение площади лесов в ходе средних веков и с тех пор отрицать невозможно; из многочисленных письменных свидетельств или внимательных наблюдений педологов легко выявить, какие территории в прошлом были покрыты лесом. Но и на сей раз преувеличение искажает факты. Без конца воспроизводимый образ «монаха-целинника» – порождение грубой ошибки: во-первых, потому, что те, кому столь безосновательно приписывают эту роль, прежде всего цистерцианцы, в соответствии со своим суровым уставом уходили от мира в глухие леса и куда в большей степени посвящали себя умелому управлению своим лесным хозяйством, чем его уничтожению; во-вторых, потому, что если бы в лесу трудились даже все монахи вместе взятые, их никогда бы не хватило, чтобы сократить его площадь. Сделали это не монахи, а крестьяне – часто, правда, по заказу монастырей и в монастырских лесах. В целом, если не исключать зоны с прерывистым растительным покровом, горы, южные регионы, то близкой к истине будет такая оценка: сокращение лесов в Западной Европе составило 10 % от их площади. Это далеко от ужасающего уничтожения, начавшегося в Европе и за ее пределами с 1900 – 1950-х годов и достигшего сегодня воистину безумного размаха; через век-другой наши потомки поплатятся за это.
Что касается «раскорчевок», понятия, которое, стоит напомнить, на самом деле предполагало скорей удаление кустарника, чем дуба, я ограничусь перечислением связанных с ними слов. В первую очередь отметим, что разнообразие словаря, используемого в договорах о вырубке лесного участка, свидетельствует о четко определенных этапах и целях работы: когда говорили rumpere и ruptura, это значило «проделать просеку»; sartare, exsartare, exarare означали «выкопать», вырвать из земли, подобно «artigue» в Южной Франции; adalere, exardare имели смысл просто «привести в состояние, позволяющее давать пищу», или «сжечь». Последний глагол привлекает внимание к самой, вероятно, распространенной форме расчистки – сжиганию, выжегу, которому подлежали прежде всего кусты и подлесок. Полученная зола по химическому составу имела щелочной характер и способствовала обогащению гумуса. Есть впечатление, что в дальнейшем топор или пила использовались меньше, чем кривой садовый нож для веток или мотыга для земли. После этой работы валили стволы, но на это уходило несколько лет, прежде чем корчевать лес не стали при помощи волов – только эти животные были достаточно надежны и сильны, чтобы, натягивая цепи, выворотить дерево с корнями. На расчищенных землях можно было использовать лишь соху, поскольку корешки долгое время мешали движению тяжелого плуга. Земли, отвоеванные таким образом у леса, «поднятая целина» (gagnages), были тем благоприятнее для зерноводства, что выжеги и аэрация гумуса повышали содержание азота, фосфатов, поташа. Человек того времени не знал этих слов, но хорошо видел эффект. Поэтому владельцы ревностно и даже жестко оберегали новые земли – источник пищи и податей, регламентируя их использование, огораживая их, следя за ними.
И власть имущие, и простые люди, хорошо понимая, какую роль играет лес, доросли до представления о рациональном лесопользовании: следить за ним, обеспечивать его воспроизводство, организовать его разработку – таковы были три очевидных задачи, три долга, куда более благородные, чем жажда наживы любой ценой, которая овладела сегодня публичными властями или частными лицами, не видящими ничего, кроме непосредственной «рентабельности». Если роль движущей силы в этом сыграли цистерцианцы, то их поддержали и светские власти, создав целый штат лесников, «verdiers», «gruyers», как тех называли в Северной Франции (от «vert» и «grün», «зеленый»): писаные хартии устанавливали условия доступа людей и скота в лес, запрещали использование вредных инструментов, а также незаконную вырубку некоторых видов деревьев, например плодовых или дуба. К 1280-1300-м годам по инициативе французского короля была создана должность «смотрителей вод и лесов» (maîtres des eaux et forêts), а потом, в XIV веке, регламентировали ритм вырубки и распиловки, причем выбранные деревья следовало помечать, а транспортировку стволов, чаще всего сплавляемых по воде, контролировать. Самые тщательные предписания пришли к нам прежде всего из Италии: «Трактат» Пьетро деи Крешенци отражает уровень знаний того времени о лесных участках, о продолжительности цикла в зависимости от вида (от трех до двенадцати лет), о темпе развития подроста – знаний, которые великие ордонансы XVI или XVIII веков лишь воспроизведут. В конце средневековой эпохи лес был уже не «диким» (по-немецки wild [дикий] и Wald [лес]) и не отрезанным от мира людей (на латыни foris, вне). Такое приручение леса стало одним из главных достижений тех времен.
Необходимый и питающий лес
Дерево прежде всего: поскольку железо, что бы ни говорили, было слишком редким, чтобы давать что-либо, кроме скромной доли ремесленных изделий, можно сказать, что средние века были «эпохой дерева». Его применение сделало из него основное сырье тех веков. Прежде всего в лес шли за древесиной строительной, ad aedificandum, как формулировалось в правах пользования; это были каштановые и дубовые стволы для несущих конструкций – если верить Сугерию, он едва нашел в своих лесах такое дерево для покрытия аббатства Сен-Дени; опорные балки для укрепленных башен до применения камня; дранка для глинобитных построек и обшивки, колья для частоколов и более легкое дерево для городских фахверков. Твердая древесина – каштан, орех, дуб, олива – шла на изготовление мебели, редкой, но массивной, оконных рам и почти всего инвентаря и повседневной утвари, земледельческой, виноградарской, кружек, мисок, бочек и даже инструментов для грубой работы. Остерегаться следовало в равной мере воров, хищников, грызунов, возможно, еще больше – нескромных соседей, а также всех, кто трудится не по обычаю, злоумышленников, преступников (male factum, foris factum). Средневековье без устали возводило частоколы из хвороста, защищая свои права, а также изгороди из кустов, ольшаника или веток «бросового дерева», ивы, березы, граба; тем самым в качестве «обороны», «devèze», как бы создавали участок леса, а в уязвимых местах возводили укрепления, «plessis» (палисады, от древнего галльского слова ploicum), оставившие след в топонимике.
Ad comburendum, для сжигания, потому что в очагах горело только дерево. Еще одна сфера строгих ограничений: было запрещено рубить лес по своему усмотрению, где и когда угодно, для приготовления пищи или обогрева дома; регламентировались способ, объем, приемы, время и, естественно, штрафы, а служащие господина могли нагрянуть в любой момент. Данные антракологии показывают, что традиция сжигать в очаге сеньора, где жарится вепрь, целые дубовые стволы – еще одно ложное представление, в лучшем случае такое было возможно на редчайшем празднестве. На самом деле и в замке, и в хижине горели хворост и сучья неплодовых деревьев, охапки папоротника, дрока, утесника, вереска или «заболонное дерево», хвойные, тополь, правда, загрязнявшие копотью подставки для дров и дымоходы, а также валежник деревьев хороших пород, от которого очищали прогалины. Что касается древесного угля, который некоторые ремесленники готовили в лесу, в крытых хижинах, то для получения килограмма угля требовалось более десяти килограммов сырой древесины, что до крайности ограничивало его использование – его применяли лишь в кузницах по мере надобности или в городе, где он уменьшал риск пожара. Собранная или содранная кора шла в красильные чаны кожевника.
