Впрочем, интерес людей к животному миру не обязательно доходил до уровня поклонения. Часто он не шел дальше восхищения: гибкость кошки, изящество птиц, утонченность лебедя, взгляд собаки волновали душу людей и художников, выражавших подсознание себе подобных в своих произведениях – египетских или персидских барельефах, украшениях германцев, средневековых миниатюрах, притом что греко-римские культура и наследие представляют в этом отношении огромный провал равнодушия, по крайней мере относительного. Конечно, чем меньше знали о животном, тем больше были склонны наделять его достоинствами; вне конкуренции оказался слон, в Европе скорей редкий, – он был могуч и покорен, верен и целомудрен, робок и благороден, полон мудрости и знания; одногорбый верблюд, «корабль пустыни», был воздержан, отличался исключительной выносливостью и умением испытывать привязанность; лев – величествен, исполнен отваги и великодушия. Идеалом стал единорог, которого никто никогда не видел, – символ целомудрия Богоматери и мирской чистоты. Естественно, можно предположить, что ученые люди знали: слон своенравен, у верблюда («chameau», как говорили они) отвратительный характер, лев очень труслив, и даже единорог развратен.
В конечном счете человек искал в животном скорее символику, и неважно, что на это его побуждали случайные социальные или даже экономические обстоятельства. Осел, которого избрал Бог, чтобы сесть верхом, стал символом священного смирения; голубь с оливковой ветвью олицетворял смягчение Божьего гнева, как и рыба, чье греческое название (ichtus), как я уже говорил, было именем Христа, ловца душ; пчела, дающая мед подобно тому, как Мария давала молоко, стала символом семьи; не обошли даже свинью, принесение которой в жертву накануне Рождества, дававшее возможность для всеобщего праздника, выглядит «знаком» почти мистическим. Что касается медведя европейских гор и лесов, то в этом прожорливом спутнике отшельника, добродушном и в конечном счете не очень опасном, находили качества, задолго до льва сделавшие из него царя зверей.
На самом деле из всех млекопитающих, которых человек кормит, содержит, использует, два вида и только два по-настоящему привязались к нему: лошадь и собака. Ведь кошка, которая ныне заняла нашу жизнь, по-прежнему живет жизнью собственной, иные говорят – эгоистичной, она уверена, что заслуживает благосклонности за свою грацию, красоту, почти целебное спокойствие, мирное и безмятежное, какое источают ее поведение, сам контакт с ней. После XVII и тем более XIX века, когда ее мрачная и демоническая репутация постепенно исчезла, кошка стала желанным утешением для мужчины, а особенно для женщины, но она никогда не служила ни ему, ни ей.
Очевидно, что совершенно иначе обстоит дело с лошадью, этим «благородным завоеванием», как говорит народная мудрость, завоеванием совсем недавним – оно случилось каких-нибудь пять-десять тысяч лет назад – и все еще неокончательным, так как в мире и поныне хватает диких лошадей. Чего человек ожидал, искал и нашел в этом изящном и преданном, но нервном и хрупком существе, – это товарища по играм и трудам, верховое животное, сокращающее расстояния, силу умную и чуткую. Ловля и обучение этого своенравного животного трудны, и я еще вернусь к ним. Во всяком случае, результат очевиден: обученный конь узнает хозяина и привязывается к нему, порой упреждает его желания на охоте, чувствует его пыл и смелость на войне, и средневековая литература не скудела рассказами об этом спутнике, которому давали человеческое имя; кстати, те времена оставили нам гораздо больше трактатов по гиппиатрии, чем учебников для детей.
И, наконец, собака – при 150 формах, какие она может принимать, собака – древнейший и надежнейший спутник нашего биологического вида. Более 30 000 лет она идет за нами по пятам, следует сзади или бежит впереди, практически утратив способность жить без нас, единственное животное, впавшее в подобную зависимость. В разные времена от нее ждали, чтобы она охраняла дом, помогала на охоте, сопутствовала стадам, а также одиноким и страждущим людям. Античность была к ней не очень благосклонна; средневековье взяло ее под защиту; наш век к ней пристрастился. Дело в том, что это животное воплощает подчинение, привязанность, преданность; иногда оно может умереть от того, что умер хозяин. При всем презрении, следы которого остались в нашем лексиконе как наследие античности, на собаку можно полагаться. Ведь благодаря ей (правда, это случай исключительный) в животных, по крайней мере млекопитающих, с которым только и имело дело средневековье, увидели пример для подражания, мир созданий, которым Бог, возможно, уделил часть своей милости; и собака – воплощение этого мира: ей не свойственны ни хитрость, ни неверность, ни трусость, ни непостоянство, ни эгоизм, ни бессмысленная жестокость.
Если мы испытываем к животному миру неоднозначные чувства, можем ли мы понять, как воспринимает нас он? Изучение поведения животных по-прежнему недоступно для наших ученых; в средние века, как можно догадаться, дело обстояло и того хуже. Единственное, что достоверно знали эти люди средневековья, как по-прежнему и мы, – что все животные, замечающие наш биологический вид, то есть за вычетом водного мира и мира насекомых, боятся того, кто владеет огнем и орудием, и убегают от него. В средние века в этом видели Божий гнев, распространившийся со змея, наказанного за грехопадение, на всех других тварей; сегодня мы скорее допускаем, что человек – самый грубый из хищников, самый эгоистичный, самый жестокий, почти «зверь», не побоимся этого слова. Даже животные, лучше всех умевшие защищаться от человека, как волк в средневековье, пытались обхитрить агрессора, подстерегали его, помогали друг другу во время охоты, которую он на них устраивал, но неизбежно терпели поражение. Как описать ненависть в глазах загнанного оленя, раненого медведя, утыканного бандерильями быка? И напротив, способны ли мы заметить признаки интереса, любопытства, даже сочувствия в поведении животных, не находящихся под нашим пристальным контролем? Но паразиты, осаждающие нас, птицы, садящиеся на наши балконы, просто желают кормиться, нашей кровью или нашей пищей. Любят говорить, несомненно из пристрастного отношения к животным, что бык не останется равнодушным к присутствию погонщика, что коза не даст подоить себя кому попало, но речь идет о домашнем скоте. Утверждают также – возможно, имея более научные основания, – что запах человека, который называют кислым, подобно запаху мочи, и его очень соленый пот внушают некоторым видам вожделение или интерес. Но есть ли в этом какая-либо симпатия? Оставим в стороне обезьян, с которыми западному средневековью редко приходилось иметь дело, но которые как добрые братья по происхождению если и не «любят» нас, то как будто весьма близки, понятны и, кстати, проявляют любопытство в нашем отношении. Несомненно еще удивительней – особенно потому, что непонятно, что могло бы нас связывать, – тот факт, что наше общество как будто ценят и даже ищут морские млекопитающие, такие, как тюлени, морские львы, вплоть до последних веков, а иногда и сейчас, приплывающие к нашим берегам, или киты всех размеров, в отношении которых еще не договорились до того, что они выбрасываются на наши берега с единственной целью – чтобы их разрубили и съели довольные деревенские жители. Лидером в этой категории, воспетым, описанным и изображенным с античных времен, стал, как известно, дельфин, водные игры которого продолжают радовать детей и которому как будто приятно быть рядом с нами. Возможно, он мог бы оказывать нам какие-либо услуги при ловле рыбы, но к нему не обращались. Значит, такого нового «завоевания» человека придется подождать.
