Тем не менее цель истории ясна: примирение с самой собой, большой синтез, в котором движение мирового духа приходит в состояние покоя. Но как выглядит конец истории? Гегель не размышляет об образе будущего, это предоставлено его ученикам. Но ему, чья юность пришлась на то время, когда Наполеон держал всех в напряжении, ясно, что в конце может устоять лишь государство, в котором власть и право сходятся вместе. Власть даёт право, и таким образом победители Наполеона – в своём праве, как он сам был в праве до тех пор, пока господствовал на полях сражений Европы.
Тяжёлые, честные, но зачастую запутанные мысли. Система Гегеля была попыткой понять действительность как нечто динамичное, пребывающее в постоянном движении. Статичные системы его предшественников были ему скучны. Но всё же это была система, в которую он хотел втиснуть мир, пусть это было и достаточно просторное одеяние. Но всякая система есть самонадеянность, ибо кто хочет охватить всё, может только потерпеть поражение в этой амбициозной попытке. Гегель намеревался понять всё происходящее, отождествляя действительное с абстрактным. Тем самым он давал в руки своим ученикам, которым недоставало его блеска и глубины, громкий словесный аппарат, с которым можно было оправдать всё, власть и насилие, Бога и свободу, государство и искусство. Интеллектуалы Европы были увлечены системой, с которой можно позволить себе всё – гигантская арена для образованных сословий.
Вот через это игольное ушко должен был пролезть и бедный Бакунин, если хотел что-то значить в бурлящем, развивающемся Париже. Там картина мира была сравнительно ясна: с Сен-Симоном историю человечества можно было постичь как классовую борьбу. Гегель дал теоретическую надстройку, почему революция была правильной. Ввиду неприемлемого положения вещей в Европе революция должна была явиться и дать возникнуть общественной форме, которая базируется не на собственности, алчности, неравенстве и подавлении, а на чём-то противоположном. Вооруженный этим теоретическим аппаратом, Бакунин посвятил остаток жизни тому, чтобы приблизить революцию.
В 1844 году он познакомился в Париже с Карлом Марксом. Он уважал его, но по-настоящему они не сблизились, как вспоминал об этом позднее Бакунин: «Именно в эту эпоху он выработал первые основания своей нынешней системы. Мы виделись довольно часто, так как я весьма уважал его за науку и страстную и серьезную приверженность делу пролетариата, хотя и постоянно смешанную с личным тщеславием. Я с жадностью искал разговоров с ним, всегда поучительных и возвышенных, когда они не вдохновлялись мелочной злобой, то, что случалось, увы, слишком часто»
[37]. Однако мнение об учёности Маркса он считал преувеличенным, для Бакунина важнее были дела и человечность. Маркс «портит работников, делая из них резонёров. То же самое теоретическое сумасшествие и неудовлетворенное, недовольное собою самодовольствие»
[38].
Главным упрёком Бакунина было то, что Маркс был «с ног до головы властен (Autoritär)»
[39], да к тому же «он чрезвычайно честолюбив и тщеславен, сварлив, нетерпим и абсолютен»
[40]. Это впечатление разделяли почти все независимые современники, знающие Маркса, – за исключением Энгельса. Авторитарная организация – такая, какой был организованный и руководимый Марксом «Первый интернационал», призванный форсировать революцию, – не нуждалась в независимых умах. Случись Марксу жить в XX веке, его бы не удивило, что всякая марксистская система заканчивалась диктатурой. Ленинизм был заложен уже в марксизме. Маркс всегда имел в виду индустрию и её рабочих, хорошо организованные фабрики в хорошо организованном государстве. Без централизованного государства он не мог себе представить революцию и переход к бесклассовому обществу. Для Бакунина же, напротив, всё дело заключалось в свободе, без которой он не мыслил достойную человеческую жизнь. Его идеалом был крестьянин в сибирских просторах, который был избавлен от всего, что пахло организацией и государством, и которому не приходилось задумываться о таких предметах, как собственность и прогресс.
В отличие от Маркса, ведущего жизнь профессора, Бакунин не был революционером письменного стола. Он презирал Маркса за то, что тот медленно и методично планировал революцию на тот день, когда история для неё созреет. Коммунизм был образом мысли, тогда как анархизм был образом жизни, и каждый так и остался верен выбранному пути. Бакунин был человеком, который здесь и сейчас, сегодня готов был броситься на совершение переворота. Выжидание он считал трусостью.
Когда в 1848 году повсюду в Европе разразилась революция, он в Париже тотчас был на баррикадах. Он жил в казарме с пятьюстами рабочими, которым проповедовал при всяком удобном случае анархизм. Но временное правительство хотело быстро избавиться от него (один прагматик
[41] говорил, что «В первый день революции это просто клад, а на другой день надобно расстрелять»
[42]) и отправило его с деньгами на восток, чтобы вовлечь в революцию славян. Но когда он добирался до Берлина, Вроцлава, Познани и Лейпцига, восстания там были уже подавлены. В октябре 1848 года Вена снова была в руках его кайзерского величества, а в ноябре Берлин заняли прусские войска.
Бакунин был уже близок к тому, чтобы отчаяться («Только анархическая крестьянская война с одной стороны и исправление буржуазии банкротством с другой могут спасти Германию»
[43]), но в марте 1849 года прибыл в Дрезден, где предчувствовал шанс на успех. Он познакомился с Рихардом Вагнером, который тогда был сходным образом радикален и сочинял революционные тексты, которые по силе языка и неистовству честного гнева ни в чём не уступали «Манифесту коммунистической партии», появившемуся в то же время. Вагнер изображал в своих мемуарах (не поднимающих острых тем, написанных в приятной благосклонности к баварскому королю), какое впечатление произвёл на него Бакунин: «Все в нем было колоссально, все веяло первобытной свежестью <…> В спорах Бакунин любил держаться метода Сократа. Видимо, он чувствовал себя прекрасно, когда, растянувшись на жестком диване у гостеприимного хозяина, мог дискутировать с людьми различных оттенков о задачах революции. В этих спорах он всегда оставался победителем. С радикализмом его аргументов, не останавливающихся ни перед какими затруднениями, выражаемых притом с необычайной уверенностью, справиться было невозможно <…> Привести в движение разрушительную силу – вот цель, единственно достойная разумного человека. Развивая свои ужасные идеи и заметив, что я страдаю глазами, Бакунин целый час держал, несмотря на мое сопротивление, свою широкую ладонь против резкого света лампы»
[44].
