Несмотря на все свои старания и способности, в мир науки Гексли вошел с большим трудом. Частично это объясняется тем, что он не был «джентльменом», а в викторианском обществе это был большой недостаток. Хотя никто не мог членораздельно сформулировать, что такое «быть джентльменом», тем не менее каждый четко представлял, что это значит. Обязательным условием было наличие хорошей родословной. Поэтому, будучи сыном директора школы с нищенским жалованьем, Гексли никак не мог претендовать на это звание.
Вторым условием принадлежности к этому сословию был доход. Поскольку на людей, «которые сделали себя сами», смотрели в целом как на выскочек, то и хирургическая практика Гексли среди бедняков лондонского Ист-Энда никаких особенных преимуществ ему не принесла. Еще одним аспектом джентльменства являлась система семейных моральных ценностей. И здесь, учитывая то, что одна из его сестер вынуждена была покинуть страну при очень сомнительных обстоятельствах, а вторая была вечно в подпитии или «под кайфом», особых перспектив не было. Поэтому он мог полагаться только на личные качества. Многое ему дало примерное поведение в сочетании с живостью ума и юмором. Тем не менее лишь после нескольких лет работы в качестве судового врача на корабле «Рэтлснейк» и встречи с одним аристократом-благодетелем, на которого он произвел сильное впечатление, Гексли сумел войти в мир науки и добиться долгожданного статуса джентльмена.
Хорошо зная, что такое непосильный труд и лишения, в 1860-е годы Гексли все еще с трудом сводил концы с концами. Будучи ученым с мировым именем и принятым в свете как настоящий джентльмен, он тем не менее не всегда мог расплатиться с бакалейщиком. Проблема его заключалась в том, что тогда принадлежность к науке еще не рассматривалась как профессия, а сама наука была уделом мастеровитых любителей. В ту эпоху сословных привилегий и высокомерия редкий ученый получал плату за свои исследования — это считалось делом неблагородным и даже унизительным. Люди науки, вышедшие из хороших семей и имевшие состояние, утверждали, что поиски истины не должны превращаться в наемный труд. В 1865 году, когда Ричард Оуэн, еще один биолог, вышедший из народа, признался некой графине в том, что получает жалованье за свои исследования, она в ужасе отпрянула от него.
В те времена ни богатые джентльмены-ученые, ни профессионалы, способные оплатить свои опыты из других доходов, не должны были опускаться до зарабатывания денег научным трудом. Конечно, эти ученые-любители, многие из которых принадлежали к церковному сословию, были не очень заинтересованы в создании платных профессорских должностей в университетах, на что возлагали свои надежды выходцы из более низких социальных слоев, такие, например, как Томас Гексли. В результате в 60-е годы XIX века в Великобритании существовало всего с десяток научно-исследовательских центров, финансируемых государством. Поэтому, прокладывая себе путь наверх, Гексли быстро понял ужасную вещь: если ничего не изменится, ему придется всю жизнь раскланиваться перед любителями в дорогих костюмах, а его заработок никогда не будет таким, чтобы гарантировать — судебные исполнители на его пороге не появятся.
И этот молодой, но весьма разумный молодой ученый нашел простое, хотя и радикальное решение. Он знал, что страна начинает все больше и больше ценить науку. Даже знаменитые своей прижимистостью госчиновники стали побаиваться, что английское первенство в науке будет оспорено такими странами, как Германия и Франция. У науки, бесспорно, было светлое будущее. В этих условиях Гексли решил, что государство обязательно решит раскошелиться на настоящих ученых, если большинство любителей удастся удалить из науки или низвести до уровня коллекционеров.
Но как свергнуть уже существовавшую элиту? Тут-то как раз и подвернулись оксфордские дебаты. Гексли отметил, что любители в основном придерживались ортодоксальных христианских взглядов. Большинство из них были уже не способны поменять свои представления. Признаком здравомыслящего джентльмена считалось регулярное посещение церкви. Конформизм был настолько силен, что некоторые вольнодумствующие становились прихожанами сразу двух церквей — так никто не мог наверняка сказать, что в воскресное утро ты не пошел в церковь, а остался дома. В этой ситуации Гексли увидел прекрасную возможность вытеснить богатых любителей, вбив клин между их наукой и их религией. Если зародить в их сознании мысль о том, что любой научный поиск с какого-то момента вступает в противоречие с их основными религиозными принципами, то кодекс чести не позволит им поступиться религией. Исход любителей из науки позволил бы Гексли передать бразды ее правления в руки научных карьеристов. Тогда они смогут обрести финансовые и социальные блага, которые, по их мнению, принадлежали им по праву. Именно по этой причине Гексли писал Дарвину в 1859 году: «Точу когти и клюв, чтобы подготовиться к схватке».
ВРАГИ НАУКИ
Начиная с конца 50-х годов XIX века Гексли вознамерился «разоблачать» официальную науку как интеллектуального банкрота. Его девиз «Наука против начетничества» обозначил и новую модель науки, которую он продвигал, и то, как его «молодая гвардия» собиралась свергать традиционную научную элиту. Сознательно переопределяя науку в терминах, неприемлемых для англиканской религии, Гексли даже придумал слово «агностик» для того, чтобы характеризовать единственное, по его мнению, справедливое отношение к религии, которое может быть у настоящего ученого. Таким образом, за несколько лет радикальное крыло науки стало агностическим, сугубо антирелигиозным, обладающим очень мощным рычагом для выдавливания любителей из сферы науки. Удачно вспомнив судьбу Галилея, пострадавшего от рук католической церкви, Гексли напомнил общественности, что ее обязанность — «лелеять» и защищать науку от «людей, уничтожающих ее своим молчанием». В риторике Гексли те, кто был в равной мере предан и науке и религии, представали как сила, которая мешает развитию науки, лишая ее духа свободного поиска. Именно в таком контексте мы должны рассматривать оксфордские дебаты.
Для сторонников дарвиновских идей ответы, которые давала теория эволюции на вечные вопросы естественной истории, были менее важны, чем та платформа, которую они выстраивали, чтобы дискредитировать любителей от науки. Стремясь превратить свои радикальные взгляды в новую научную ортодоксию, они создавали ситуацию, в которой любитель, какими бы профессиональными ни были его исследования, мог быть лишен доступа в высокие научные сферы, например в Королевское научное общество.
Неудивительно, что противопоставление науки и религии в исполнении Гексли показалось странным и непонятным многим практикующим ученым. «Молодая гвардия» затеяла «пограничный конфликт» в тот момент, когда многие его участники даже не подозревали о наличии границы. Однако непрерывные нападки на «вмешательство прелатов», заботящихся о «благочестии науки», вскоре сделали свое дело. Епископ Уилберфорс, человек с большими связями, умеющий подчинить аудиторию, к тому же весьма красноречивый, который противостоял Гексли и Хукеру в тот июньский вечер 1869 года, олицетворял для этих реформаторов весь официоз, мешавший их научной карьере, всех их врагов. Как и многие ученые-любители, он обладал хоть и широкими, но очень неглубокими знаниями. Это означало, что его легко представить как дилетанта, который со своими никчемными комментариями по очень серьезному вопросу лишь дискредитировал науку. «Я показал, что Уилберфорс не имеет ни малейшего представления даже об азах ботанической науки», — говорил Хукер после завершения дебатов. Корреспондент газеты «Ивнинг стар» вспоминал, что Гексли назвал «их светлость» «дутым авторитетом».
