Ни Нью-Йорк, ни Лондон не подозревали, что действуют в соответствии с антимиазматической теорией Сноу. Лондонцы списывали уход холеры на избавление от вонючих канализационных газов, в Нью-Йорке за победу над холерой благодарили Управление здравоохранения, занявшееся чисткой улиц. «Если бы не Управление здравоохранения, – писал редактор одной из газет, – возможно, холера покушалась бы на нас чаще»
{485}.
Для этих двух городов, которые избавились от холеры вопреки теории миазмов, истинные причины исчезновения болезни, возможно, не имели значения. Зато они имели значение для других. Инфраструктурная революция, подарившая ньюйоркцам и лондонцам свободу от холеры, чистую воду и санитарию, заставить и другие города загореться стремлением к аналогичным переменам была способна не более, чем отсыревшая спичка. Передовые архитекторы конца XIX века в итальянском Неаполе, например, предпочитали приподнимать цокольные этажи повыше от миазмов, тем самым лишая жильцов легкого доступа к чистой питьевой воде
{486}. Ультрасовременный немецкий Гамбург в конце XIX века, гордясь объемами поставок, снабжал жителей нефильтрованной речной водой, загрязненной стоками
{487}.
Наибольшим влиянием почти на всем Европейском континенте обладало учение немецкого химика Макса фон Петтенкофера, в 1866 году убедившего участников Международной санитарной конференции в Константинополе отвергнуть теорию Джона Сноу о питьевой воде. По мнению Петтенкофера, холеру вызывали ядовитые облака. Эти представления отзывались по время вспышек холеры самыми разными губительными последствиями, в том числе с легкой руки Петтенкофера массовым бегством. Петтенкофер считал «срочную эвакуацию» «здравой мерой» при формировании ядовитых холерных облаков. Когда в 1884 году холера разбушевалась во французском Провансе, итальянские власти расщедрились на бесплатные железнодорожные билеты и фрахтовали пароходы для спешного вывоза итальянских иммигрантов – а вместе с ними и холеры – из пораженной болезнью Франции. Эпидемия в Неаполе, посеянная вернувшимися на родину, не заставила себя ждать
{488}.
До тех пор, пока медицинские авторитеты придерживались теории миазмов и отвергали любую другую парадигму, в логику которой укладывалось лекарство от холеры, продолжались и одобренные врачами действия, провоцирующие возникновение эпидемий.
* * *
Новая парадигма появилась в конце XIX века. Это была «микробная теория», утверждающая, что заражение вызывают не миазмы, а микробы. Теория опиралась на целый ряд открытий. Микроскопия, наконец воспрявшая духом, позволила ученым – через два столетия после Левенгука – заглянуть в мир микробов. И тогда в ходе экспериментов на животных была выявлена особая роль, которую эти микробы играют в животных болезнях. В 1870 году французский химик Луи Пастер установил роль микробов в болезни шелковичных червей, а в 1876 году немецкий микробиолог Роберт Кох открыл возбудительницу сибирской язвы – бактерию Bacillus anthracis
{489}. С точки зрения сторонников теории миазмов, эти открытия тоже были крамолой, но они принципиально отличались от отвергавшихся ранее. Они не возникали на пустом месте, словно из ниоткуда, а прорастали неумолимо и коренились на плодородной теоретической почве. Микробная теория не только объясняла природу заражения, но и формировала кардинально иное представление о здоровье и болезни. Теперь причины нездоровья, которые раньше приписывали дисгармонии произвольно выбранных внешних и внутренних факторов, принялись искать на микроскопическом уровне.
В 1884 году Кох выступил на конференции по холере в Берлине с сенсационным заявлением: он открыл микроб-возбудитель, холерный вибрион. На самом деле пальма первенства принадлежала не ему: итальянский врач по имени Филиппо Пачини изолировал «холерный микроб», как он его назвал, еще в 1854 году. Коху же удалось разработать способ доказать, что именно эта бактерия вызывает холеру. Его метод, известный как постулаты Коха, использовался до 1950-х годов и был трехступенчатым. Сперва Кох получал микроб из выделений больного, затем выращивал в лаборатории, помещая в питательную среду в чашке Петри, и наконец, следовало заразить выращенным в лабораторных условиях микробом здоровый организм. Если он заболевал соответствующей болезнью, значит, виновником выступал именно этот микроб.
Однако получить такие доказательства для холерного вибриона и холеры Коху не удавалось (инфицированию холерным вибрионом лабораторные животные поддаются крайне сложно)
{490}.
«Открытие Коха ничего не меняет, – презрительно отмахивались ведущие миазматисты вроде Петтенкофера. – И как все прекрасно знают, для меня оно не явилось неожиданностью». Другие специалисты называли попытки Коха «печальным фиаско». В отчете Британской медицинской миссии 1885 года (руководитель которой считал Петтенкофера «величайшим из ныне живущих специалистов по этиологии холеры») говорилось, что открытый Кохом вибрион не имеет никакого отношения к холере
{491}.
Намереваясь доказать, что эта бактерия холеру не вызывает, Петтенкофер и его сторонники организовали шокирующую демонстрацию: Петтенкофер взял кишащий миллионами вибрионов анализ кала у холерного больного и выпил
{492}. Субстанция, по его словам, усвоилась «как чистейшая вода». Его примеру последовали 27других выдающихся ученых, среди которых был и ассистент Петтенкофера. Популярный парижский журнал отозвался на эту эскападу карикатурой: человек ест экскременты и испражняется фиалками. Подпись гласила: «Доктор N. принимает зараженные холерой фекалии. Что же на выходе? Букет фиалок – через считаные минуты»
{493}. Хотя и у Петтенкофера, и у его ассистента началась диарея, схожая с холерной (ассистента приступы мучили каждый час в течение двух дней), все экспериментаторы остались живы, что позволило Петтенкоферу назвать опровержение бактериальной теории Коха успешным
{494}.
