Мотаю головой.
– По-вашему, чуть ли не благодетелем выходит. Так дойдёт, что я и пожалеть его должна. Только я не собираюсь жалеть.
Отец Элефантий вздыхает.
– Можешь не жалеть, право твоё. Только он ради тебя столько запретов нарушил.
– Да ну! И каких же? Насколько я поняла, запечатывать грех – прямая обязанность салигияров.
Возвращаюсь назад на кровать. Она мягко проседает подо мной. Как приятно, после холодной сырой подстилки из соломы.
– Обязанность, когда дознание проведено и вина доказана.
Старик садится рядом, смотрит так, будто хочет добраться до самых потаённых уголков души. Но я не пущу.
– Обычно случается это с теми, чей грех лёгок и впал человек в него несознательно. Напал грех на селение – и всё селение грешно, но и невинно в тоже время. Ты же приняла грех сознательно, есть подозрение, что призвала его. И всей душой в тот грех погрузилась. А это уже – задача экзекуторов. Они не церемонятся.
– То есть, им было бы всё равно, что мне сам Великий Охранитель поручение дал?
Отец Элефантий качает головой, а сквозь окно – вижу облако. Оно садится на голову старца пушистой шапкой.
– Экзекуторам никто не указ, они – порождение спящих. Для них нет сословий, избранности. Есть только грешники, и карают они безжалостно. Ты бы не выжила.
– А теперь? – чувствую, как сердце колотится в горле. Не хочу больше в тюрьму и на допросы!
– Теперь – тебя ждёт только гражданская казнь. Вызовут в зал, полный разряженных аристократов, проведут nudatio.
Слово понимаю без перевода, кто такие нудисты – знаю. И внутри всё падает: публично разденут! Стыд-то какой!
– А без этого обойтись нельзя? Бэзил мог бы постараться и хоть что-то хорошее сделать!
Бесполезный! Только и умеет доказывать «кто в доме хозяин» слабой девушке! Противно даже числиться невестой такого типа.
– Поверь, юница, – голос старца тускнеет, словно внутри прикрутили фитилёк лампы, – он и так сделал всё, что смог. Проник к тебе в камеру, скрыв свою сущность. Небось, обнимал и утешал, а?
Подскакиваю, потому что память услужливо подкидывает и крепкие объятия и нежный шёпот: «Спи, котёнок». И после этого – причинить такую боль?! Как он мог?!
– И грех твой запечатал, чего права не имел делать, поскольку ты была под юрисдикцией экзекуторов. Принёс тебя сюда вот, в комнату ожидания, где только оправданные могут быть, меня вызвал. Мол, поддержите её, как сможете. А я вот клубники захватил.
Конечно, это весьма благородно со стороны Бэзила. Но не стану забывать другое, не заслужил пока.
Бьёт колокол. Трижды. Тревожно и недобро.
Отец Элефантий встаёт и подаёт мне руку:
– Нам пора, детка.
– Куда?
– На казнь, – вздыхает он.
Уныло плетусь следом.
В коридоре – сотня дверей. Одни – тяжёлые, другие – просто решётка. За каждой – человек: где-то – смиренно сидит и плачет, где-то – бьётся и кричит.
Ёжусь, прижимаюсь к старику. Он уговаривает:
– Тихо. Не бойся. Я тут.
Рядом с ним и вправду лучше. Даже получается улыбнуться. Но эта уверенность длится недолго: из-за угла выходят два салигияра, и страх возвращается вновь.
Они тащат под руки человека. Глаза его бессмыслены, с губ капает слюна, а на всё лицо – жуткий шрам, словно дьявол припечатал когтистой лапой.
Старик сильнее обнимает меня и говорит:
– Вот так выглядят те, кто получил настоящую, а не мнимую печать. Так что цени!
Но оценить не могу, меня потряхивает, и воспоминания о ритуале накатывают вновь. Этот мир уже подарил мне пару кошмаров, теперь будет и ещё один.
Наконец мы оказываемся у массивной двери, на которой скалятся и скребут воздух драконы. Двое служителей закона – не знаю их сана, потому что эти – в красном – распахивают её, и сотни взглядов обращаются ко мне.
Кто-то даже достал бинокли.
Гадко. Поворачиваюсь, чтобы уйти. Но теперь красные преграждают мне путь. Элефантий за их спинами растеряно разводит руками.
Меня теснят на середину помоста и, грубо взяв за плечи, поворачиваю к залу. Публика разодетая, нарядная. Словно в театр пришли – мужчины, женщины, дети. Пялятся на меня, как на циркового уродца.
Хочется провалиться. Где здесь знаменитая яма под сценой, куда в старинных трагедиях падали грешники? Готова в неё рухнуть.
Но настоящее действо начинается, когда один из красных стражников срывает с меня рубаху.
Сотни глоток захлёбываются радостью:
– Греховодница! Падшая! Позор!
Каждое слово – как брошенный камень. И все – в цель. Сгибаюсь, опускаюсь на колени, закрываюсь руками, прячусь за занавеской волос. Иногда и правда лучше умереть сразу.
Но где-то в этом мире всё же есть милосердие, и у меня получается докричаться: на плечи падает что-то чёрное и тяжелое. На линии глаз – взблескивают погоны со лилейным драконом.
И голос – строгий, бесстрастный, немного усталый, – произносит сверху:
– Все грехи этой женщины, вольные и невольные, те, что уже совершены, и те, что ещё совершатся, принимаю на себя.
Поднимаю голову и вижу его будто впервые. Ангелом, пришедшим миловать…
Гудок седьмой
Не могу дрыхнуть. Лежу на нарах, пырюсь в потолок. Он белый, как те листы. И точки на нём – буквы. Если заплющится, то это покажется написанным. Может, тоже чья-то история. И там тоже стянули хламиду с души и выпнули голую на люди.
Листы уже завозюкала. Читаю в сотый раз. Про Тотошку, бабу Кору, Гиля. Гиль пахнет колымагами, он их вечно крутит. Баба Кора – рыбой. Как-то приволокла крабокарпа. Огромнючий. И вкусный…
Блиинн… Вою. Грызу подушку.
Вот, раскисла.
Фил сказал: помогу! Надо верить. Интересно, как примут Фила мои? А Машку эту? Вот бы офигели, когда бы явилась она. Не, мы с ней, канеш, похожи. И зеньки в один цвет – как небо без облаков. И совсем не похожи, вот. Она – будто я, но лучше. По всему. Хорошо, что Фил любит её. Когда любят, всегда хорошо.
Не, с парнем я была. Мне не понравилось. Больно, слюняво. На земле вышло, холодно было, заболела потом. А у нас болеть – уууууууууу, лучше сразу ложись и сдыхай. Сдохла бы, так баба Кора нашла и выходила. Так что то – другое. Любовь – она с крыльями. Как у Данте и Беатриче. Чтобы всю-всю жизнь, до встречи в Небесной Тверди.
Когда клочок неба, видный мне в окно, становится цвета моих волос, встаю и тащусь в пищеприёмку. В Залесье – общая. Там баба Кора и варила крабокарпа. Тут у всех свои.
Круто.
