Гудок десятый
…лампочка блымала.
Ставили нам самые хреновые. Свету от неё – только в центре комнаты, где мы и толпились. Сядем, бывало, спинами друг к другу, колени обмацаем и ждём, когда хавчик просунут. Ага, в щель под дверью. Мы-то в неё не протиснимся ни в жисть, а миска с кормом пролезала. Давали всегда вонючее. Впрочем, всё воняло, и мы сами тоже, чумазые. Опорожнялись в одном углу, дрыхли – в углу напротив, ближе к стене, на это мозгов кое-как хватало. А ещё стену можно полизать, когда совсем невмоготу с голодухи.
Не говорим. Не умеем, да и нафиг? Мычим, тычим, показываем. Хватает и того.
Жрачки всегда мало. Только, чтобы не сдохли. Но сдыхали. Постоянно, кто-то да окочурится. Мы дохлых ненавидели. Из-за противно било по глазам красным, орало, а ещё шмонщики прибегали. Они серые, топали, ножищами своими, а морде – одни зеньки. Туда-сюда зыркают, злые. И палкой острой в нас тыкали: ойкнет – живой. Дохлых утаскивали с собой.
Хламиды на нас изгвазданные. Сами – чумазые, в болячках. На башке – палкля сплошная и колтуны. И ещё вши. Жрали нас живьём. Как и клопы и другая мерзость. Но мы тоже жрали их. И червей ещё. Ну а чё, жрать хотелось до дури.
Однажды нас осталось совсем чутка. Потом узнала – пять. Жались так же под блымающей лапой. И вот тогда пришли белые. Они лыбились. Тянули нам руки. Мы пошли с ними. Еле тащились, слабые, по стене. Белые не торопили. Жалели. Нас тогда впервые вымыли. Обрили наголо. Дали чистое и покормили от пуза. Таким вкусным, что мы плакали. Никогда раньше не ныли, а тут разнюнились и в рёв. Нас развели по нарам. Тёплым, мягким.
Потом белые сказали, что у нас всех в тогда был день рождения – вот так родились. Хотя годы – разные. Мне оказалось семь.
Нас стали учить.
Не, не так, как баба Кора потом. Просто говорить. Слова шли плохо, в основном короткие и простые. Одно белые говорили особенно часто: роза. И что она должна вырасти во мне. Мне показали картинки, они двигались. На них росла роза. Я очень напугалась. Не хотела розу, лезла под нары, когда приходили за мной.
Вытаскивали за ногу, ставили и ругали. Никогда – громко и зло. Всегда тихо, как-то будто жалостливо. Что с их ругани такой нюнилась.
В учёбе шла плохо. И вообще плохой была, как говорили. Они носили картинки, мелки, иногда – вкусняшки. Я забирала всё, прятала и ждала, когда уйдут.
Мне говорили, что перестанут давать есть вообще.
Я говорила:
– Пофиг!
И лягу, бывало, на нары, в потолок зырю. Три дня могла пролежать голодная, но не шла.
Они не били, не злились.
Пытались.
Получилось не оч, если честно.
Тогда решили, что мы должны учить друг друга.
До этого, после того коллективного ужина, мы сидели по комнатам, каждый сам.
А теперь свели всех в одну.
У нас уже выросли волосы. И нас – как-то звали. Меня – Юдифь. А волосы мои получились яркими. Сказали: как заря. И ещё, сказали, что у меня лучшая роза.
Остальные были Пак, Ульта, Вер, Эда. Мне особенно понравился Пак, он – самый умный из нас, постарше и учился быстро. Но роза его, говорили, очень слаба. Пак нравился и Эде. И поэтому я решила её убить, потом. Выбрать время и убить, чтоб забрать Пака. Она было противной: волосёнки жиденькие, жёлтые, глаза почти без ресниц. Белёсые. Роза в ней едва теплилась, хуже, чем у Пака. Как-то она заболела, такой задохлик, неудивительно. Остальные ушли учиться, а меня оставили сидеть. Принесли тарелку с пирожными – порадовать больную. Взяла одно тогда и затолкала ей в рот. Что она могла сделать такими тоненькими ручонками? Я держала крепко. Она пучила глаза свои, рыбьи, руками по моим скребла. Но всё-таки сдохла.
Никто не жалел о ней.
Вот тогда-то Пак и сказал: надо уходить.
И мы придумали план…
***
…у неё падает челюсть.
Стремительно и всё ниже. С лязгом касается земли. Не девичий прелестный рот, а пасть, зев, воронка. Меня затягивает туда, как соринку в пылесос, кувыркая и шибая об стены. Хорошо, что мягкие. И приземляюсь мягко, хоть на пузо и мордой. Лежу, уткнувшись носом в пушистое, как кошачий мех. Вот тебе, Серёга, и рыжая бестия! В натуре, притом. Анаконда, мля: сожрала целиком, не подавилась.
Ну а что, в брюхе у неё очень даже неплохо. Если жаркий секс с рыжей красоткой обломился, так хоть посплю с комфортом, а то забыл, что такое.
Переворачиваюсь, руки закидываю. Тьма надо мной сыто урчит, но нестрашно совсем.
Только прикрываю глаза в блаженном умиротворении, а тут раз – и небо перед глазами. Вернее, серо-зелёная муть. В мути той – ангел. Сияет нестерпимо. Смотреть нельзя, закрываюсь рукой.
Не даёт, лупит огненной плетью, цепляет за шею, грохочет сверху:
– Я тебе что сказал, ушлёпок, рядом!
Злой ангел. Шею жжёт, глаза лезут на лоб, дышать тяжко. А он волочит меня, не особо заботясь, чтоб мне бока не отбить. Швыряет резко и ловко прямо в какой-то шатёр. Лечу кубарем, уже в какой раз за сегодня. Прихожу в себя…
…и тут:
– Выманивай его, олух! – орёт ангел. – Тут не развернуться! Всё расхерачим, если здесь.
Ну, в общем, поворачиваюсь. Не везёт мне последнее время с поворачиванием, обязательно какую-нибудь хрень увижу. Так и теперь. Это существо одновременно похоже на младенца в подгузнике и на юлу. Из-за тоненьких, как у слонов Дали, ножек. Оно заплыло жиром. Тройной подбородок под кукольно-детским лицом, нежные румяные щёки обвисают брылями. А уж живот – просто бездонный. Ухнешь туда, и что жил, то зря. Как только тонюсенькие ноги держат. Глаза закрыты, ресницы длиннющие. От его пупка тянется длинный щуп и упирается в грудь девушки: куколка, волосы розовые по замызганному покрывалу рассыпались. Одета, правда, как бомжиха: чулки в клетку, драные, топ, шорты и берцы. На столь худеньких ножках.
Спит она мёртвенно, как одурманенная. И кожа у неё уже пергаментная, видать, этот толстый из неё силы качает. Тварёныш.
Ангел орёт из своей выси:
– Чего вошкаешься, долба*б?! Переруби эту хрень, которой он девку пьёт. Дорастили, уроды, до смертного!
Кстати, ангел за шатром. Ткань на шатре – плотная. Откуда видит?
Оглядываюсь, замечаю ружьё. Стрелять не умею, да и не надо, вроде. Использую, как дубину. Прикладом прям по щупу. Тот отрывается, бьётся по полу, будто шланг, в который резко ударил напор воды. И тогда пупс-юла просыпается.
– Ой, мама…
Тварь видит, взрыкивает и делает шаг.
Земля дрожит.
Надо драпать, и чем быстрее, тем лучше. Уж бегать-то я умею.
Выскакиваю наружу и пускаюсь во всю мочь.
Откуда у увальня на тонких ножках – такая прыть? Несётся следом, взбивая, как пену, придорожную бурую пыль.
