– Сильфиду?!
– Найти?
Тотошка с бабой Корой наперебой. И в зеньках почему-то приговором: мы обречены.
«Нет же, нет! – хочу крикнуть им. – Мы выиграем битву! Охранитель обещал»
И тут вдруг поперхаюсь словами, потому что доходит, что, что следовало понять давно: они не верят Охранителю и боятся его.
Глава 11. Многие знания – многие печали
…голос у отца Элефантия мягкий.
Таким увещевают детей или больных. И меня, поскольку я сейчас – и то, и другое. Моя комната тонет в зелени и бирюзе, словно конфетные феи обставляли. Вроде и мансарде, под самой крышей, но уютно. Кровать мягкая, подушки в пёстрых наволочках и рюшках – как цветы.
Пахнет клубникой.
Отец Элефантий сидит рядом на низком стульчике, сияет весь, держит меня за руку, щупает пульс и бормочет, ласково, с уговором:
– Тише-тише, милочка. Вам ещё нельзя так резко.
Это потому, что просыпаюсь и вскакиваю рывком с криком:
– Бэзил!
Вот старик и прибегает: заботливый, беспокоится.
– Жив твой суженный, – он легко переходит с «вы» на «ты», и на этом решает остановиться. – Потрепало его сильно, врать не стану, но салигияры и в худших передрягах бывали. Их так просто не убить, не бойся.
Не могу не бояться, только закрываю глаза – рубинами его кровь на грязном полу ночлежки. Это видение лишает сил, а силы мне нужны. Поэтому натягиваю на губы улыбку и выдаю с трудом, потому что в горле, разорванном недавно в клочья, – сушь:
– А девочки?
Отец Элефантий протягивает мне высокий стакан полный искрящейся прохладной жидкости. Выпиваю залпом – невероятно вкусно, освежает и бодрит. Улыбаться уже выходит естественней.
– Они в порядке, не волнуйся. Как я мог бросить таких милашек! Здесь они будут в безопасности.
– Разве может кто-то где-то теперь быть в безопасности? – говорю, а в ушах – песнь падающих звёзд.
– Пока Небесная твердь не ринется на нас – мир простоит.
– А как узнать, когда ринется?
– Узнать – никак, не допустить – можно.
Голову наклоняет по-птичьи, улыбается вроде хорошо, но лукаво. Мол, не поняла ещё? Тебе не допускать.
Свешиваю ноги с кровати – тюфяков и перин столько, что впору почувствовать себя принцессой на горошине. Я почти она – тоже уход, кажется, щедрый, от души, но с подвохом и притворным раскаянием: а горошинку-то не заметили, ай-я-яй!
Вопрос не задаю, не нужно, он сам знает, что должен сказать:
– Тебе ещё многое нужно узнать об этом мире, о сильфидах, салигиярах. И как можно скорее найти Тетрадь Другой истории. Есть у меня догадка, что отец твой оставил её здесь в последнее своё лето. Как раз на исповедь приезжал. Мы не знаем, когда всё рухнет. Счёт пошёл на минуты. Торопись.
– Вы расскажете мне?
– Всё-всё, с самого начала. Но прежде, тебе стоит позавтракать, прогуляться и повидаться кое с кем. Они тебя уже ждут.
Подходит, подаёт руку и помогает слезть. Маленький, жилистый, упасть не даст.
Пробую стоять, держусь за него и спинку кровати. Одно сделали. Теперь шаг, другой, увереннее, сама. Дохожу до стола, опираюсь обеими руками, дышу тяжело и вся в поту. Слабая, как новорождённый котёнок.
– Сколько я пролежала?
– Три дня, – падает, как камень в пропасть.
Три дня! В мире, где каждая минута на счету!
– Да, видишь, твой организм понял это за тебя, поднял, – добавляет старик, – я позову сестёр. Они помогут тебе привести себя в порядок и спуститься вниз.
– А госпожа Веллингтон?
– Она вернулась в столицу. Бал Совершеннолетия на носу, ей нужно всё подготовить, чтобы ты достойно вошла в свет.
– Ещё и бал! Это же пир во время чумы!
– Вы ещё очень юны, дитя моё, и многого не понимаете, – снова меняет обращение отец Элефантий, теперь он строг, перекатывает в узловатых пальцах чётки и задирает голову. Куда только девался недавний добряк? – Традиции – эта гарантия стабильности, устойчивости общества. Они как столпы. Подпили одну – рухнет всё здание и погребёт нас под грехами и бесчинствами. Именно традиции – то, что мы должны противопоставить разрушению. Так интердикт пятый и гласит: «Делай, что должно, и будь, что будет». А интердикты нельзя нарушать, вам ли не знать, милочка?
И уходит – само достоинство и величие.
Наверное первое, чему учатся люди во всех мирах, это умение показать другому, какое он ничтожество и невежда. Но я не обижаюсь, отнюдь! Ликую и смеюсь. Ведь если просто убегу, откажусь спасать их мир, скажу, что мне всё надоело, – а так и есть! – он ведь будет первым, кто приползёт умолять.
Разумеется, если кое-кто другой прежде не встряхнёт и не заставит. А ведь могу найти эту тетрадь и… вернуться домой. Если я правильно поняла, как она работает, то любое, написанное мной, станет реальностью. И бы сделала так, если бы меня в той ночлежке не повязали кровавым ожерельем с сероглазым ангелом.
Великий Охранитель уже расставил фигурки на доске и бегство пешки в его планы не входит. Да я и не хочу, если честно. Мне самой интересно доиграть по его правилам.
***
Луг залит изумрудной зеленью до самого горизонта. В том месте, где небо целует землю, брошен синевато-бирюзовый шарф тумана. Цветы – желтые, белые, голубые, лиловые, красные – рассыпанная мозаика. А медвяный шлейф тянется далеко и пленяет, зовёт снять обувь и бежать, бежать, пока есть силы. Смеяться и не думать ни о конце света, ни о холодном, будто уничижительном, взгляде и скупом: «Рад вас видеть в добром здравии». И зачем ждал, спрашивается? Только чтобы охладить мой пыл? Не может забыть, как обнимала его там, в битве с Похотью?
Не хочу думать… Устала…
Лэсси нарядили в чистенькое голубое платье и вплели в волосы белые ленты. Она сидит возле большой, устеленной мехом корзины, и возиться с новыми знакомцами. В корзине вальяжно расположилась крупная пёстрая кошка, которую осаждают толстенькие котята. На личике Лэсси – блаженство. Она не видела ничего прекраснее.
– Смотри какие! – берёт двоих и мчится ко мне. Протягивает в руках издалека, котята орут испугано и надсадно, беспокоя кошку. Та мечется, не зная – бросить ли оставшихся, или бежать за этими?
– Лучше верни маме, глянь, как она просит и смотрит на тебя, – приобнимаю Лэсси за плечи, веду к корзине. Она кладёт котят с явной неохотой.
– Отец Элефантий сказал, что когда они подрастут, одного, какого захочу, я смогу взять себе. Но я хочу двоих – чёрненького и вон того, с пятном. Мне можно?
– Можно, – улыбаюсь её, – какого захочешь! А теперь айда плести венки. Умеешь?
Она мотает головой.
