Приехали.
Вокруг – всё та же красная пустыня с мелкой пылью, что оседает сейчас вокруг колымаг кашалотов.
Где рай-то? Эй, чувак!
Он буквально сваливается со своего ездового монстра, шатается, как пьяный, делает несколько шагов вперёд – и упирается в воздух.
– Тут… не ошибся…
Щёлкает пальцами, бормочет абрукадабру – должно быть, заклинание, – дно клетки отваливается, и я неэстетично ляпаюсь вниз. Под гогот кашалотов и девки.
– Эй… ушлёпок…
Подхожу, мне сейчас не до препирательств.
– Тронь тут и тут…
Указывает точки на воздухе. Я прикладываю ладонь, и воздух впереди вдруг превращается в прозрачную стену, наподобие сот. Вырисовывается и дверь.
Стучу.
Рай всегда охраняют ангелы с мечом наперевес.
Как вот этот здоровяк, что выходит из ворот и смотрит на нас, как на муравьёв.
– Чего надо?
– … Роза… должна… зацвести…
Тодор выдаёт это с трудом, плюхается на четыре мосла, блюёт чёрной жижей.
– Где Роза?
Девка выходит вперёд, но присаживается возле Тодора, шепчет ему что-то, по плечу стучит тихонько. Жалеет, дура! Встаёт уже полная решимости, с огнём в глазах.
– Я здесь, но если нужна вам, помогите ему, моему другу.
Вот как! Уже друг! Нежданчик!
Но здоровяк не промах.
– Его тронула чёрная смерть, мы не можем пустить его.
– У вас же тут рай! Все ж добрые! Так спасите его! Он пострадал, сражаясь с грехом, который чуть не пожрал меня, Розу.
Здоровяк хмыкает, опускает свой резак – не, это не меч, это что-то страшное! – и грохочет:
– Ждите, – и уже разворачиваясь всей своей питбоссовской тушей, цепляет взглядом меня: – А вот тебе – можно, идём.
Что, выкусили, защитнички!
И нечего меня теперь жёлтым взглядом сверлить. Подыхай тут в блевотине, а я шагаю в рай.
***
…время – на секунды: Тодору всё херовее.
А они тянут!
Он отползает к Малышу, тот уже бешеный, сверенчит, помочь хочет, а не знает как.
Кашалоты на меня косят, булькатят между собой.
Тодор опять харкает чёрным, вытирает губы и кое-как выговаривает:
– До… серд… ца… дой… дёт… – хана… Ты… тогда… на Малы…ша… они…
Его душит кашель, и мне безумно жалко. Ещё и история такая – он всем помогал, а его гнобили. Миг – и иду штурмовать этот грёбанный Рай.
Но тут открывается дверь и выбегает девушка – моих лет или чуть старше, совсем тоненькая, глазища в пол-лица, серые, как залесское небо, в сером платье с белым фартуком, и алый цветок на груди. За ней – несколько ещё белых. Я таким обычно не верю: белые – плохо.
Но эта хлопочет около Тодора, помощники укладывают его нары с ручками и поднимают.
Уже у ворот Тодор очухивается, ошалевший, хватает её за руку так, что я морщусь: щаз хрустнет!
Не хрустит.
– Почему? – хрипит он.
– Вы делаете мне больно, – холодно и строго говорит эта мелкая.
Тодор никнет, отдёргивает руку, прячет даже и зеньки тоже.
Странный.
Больше не говорит.
А она не отвечает.
Ворота распахиваются, Тодора заносят, я шмыгаю следом, кашалоты остаются там.
Впрочем тут же забываю про всё там, потому что меня ослепляет и оглушает Рай.
Глава 14. Обеты и ответы
… мир начал с вопросов.
Без подсказок, звонков другу и помощи зала. И не успела я сориентироваться, как выставили счёт за несоблюдение правил и нарушение табу. Тут всё в логике: «Незнание закона не освобождает от ответственности», но легче от этого знания не становилось. А потом и вовсе заявили: ты должна и точка. Моего желания или готовности никто не спрашивал.
Двигалась вслепую, на ощупь, тыкалась, как котёнок и, конечно, косячила. Можно обнять коленки, разревется, пожалеть себя.
А можно…
…как проснулась, в голове бьётся: {остановиться в шаге от войны}.
Да, нажать красную кнопку всегда просто, но вот жить в ядерной пустыне придётся и тебе тоже.
Нельзя переделать целый мир под себя, можно либо принять его, либо уничтожить.
Так же и с любовью. Нельзя любить, требуя изменений, ломки, переделки. Или ты принимаешь человека целиком, со всеми тараканами, или не любишь.
Но тогда не сетуй, что тебя тоже не принимают и не любят.
Остановиться в шаге от войны, протянуть руку, поверить, что другой искренен с тобой и проявляет свои чувства, как умеет, – всегда сложнее. Потому что нужно будет перешагнуть через обиженно задранные носы – свой и его.
Но когда перешагнул, оказался по другую сторону от кнопки, удержал войну – то легко. Радостно и светло.
Гордыня, Superbia, недаром страшнейший и первый из грехов.
Она невидима, её походка не слышна, речь полна пафоса. Оглянуться не успел, она уже в тебе – завладела, покорила, правит. Воевать с ней бессмысленно, заведомо проиграешь. И вот тут лучше остановиться. Ничто так надёжно не убивает гордыню, как игнор. А начнёшь воевать – раз за разом будешь спотыкаться о разлёгшееся тщеславие.
Всё это думаю, пока меня моют и расчёсывают, убирая к свадьбе. Сёстры счастливы, даже напевают. А уж как счастливы и горды девчонки. Ведь им стоять вдоль прохода в нарядных платьицах и осыпать меня цветами. Что может быть ответственнее.
Сегодня мой главный день.
Жалко, папа не видит. И дядя Юра. А уж как бы Машке подошла роль подружки невесты! Но верю, это был бы как раз тот случай, когда она бы добровольно отдала мне роль самой красивой. И все бы радовались и поздравляли. Не буду грустить, ради них.
Радоваться, веселиться и наслаждаться, самым непристойным образом!
Ах какое платье!
Оно искрится, струится, будто соткано из воды и лунного света.
Сёстры заносят его впятером. Чтобы не примять, бережно расстилают на тахте.
Любуюсь: какая ткань, вышивка, тончайшие кружева!
Меня одевают, и я словно тону в нежных объятиях. За такой наряд можно и простить этот хмурый мир.
Кажется, у него хороший вкус и изящные запросы.
Свадебный шедевр довершают диадема с фатой, прозрачной и невесомой, будто воздух, и туфельки на зависть Золушке.
По волосам – рассыпаны цветы. В них – бриллиантами – роса, специально, лепечут сёстры, законсервированная магией.
