Она заверяла какого-то мужчину в том, что все обстоит замечательно. Часто повторяла да, словно соглашалась абсолютно со всем, что он говорит. Потом на какое-то время замолчала, и создалось впечатление, будто на нее орут. Она начала заикаться и извиняться, спустя пару минут ор прекратился, и телефонный разговор о планах на вечер вернулся в свою колею.
Я почувствовала, что она смотрит на меня – я сидела в гостиной в пижамке с пони, – а потом впервые упомянула мое имя.
– Дело в том, – сказала она мужчине, – ну… когда ты приедешь, здесь кое-кто будет. Я вроде как не одна.
Я прикусила язык. Пока она разговаривала, то по какой-то причине, не понимаю, по какой, заставляла меня стоять в углу, лицом к сходящимся стенам. Если я в этом положении открывала глаза, то могла видеть лишь обои в столовой ее матери: узор из желтых цветков, марширующих на север в монотонном порядке. Они расплывались у меня перед глазами, как масляные пятна. Фиону я не видела, но слышала каждое ее слово.
– Нет! Не родители. Я же говорила тебе, что у приятеля отца по службе на флоте случился гребаный сердечный приступ, и они сейчас в Балтиморе на гребаных похоронах. Это не они. Это… соседская девочка. Я вроде как присматриваю за ней, потому что больше некому. Но я просто оставлю ее здесь. Я еду с тобой.
Затем опять последовали пререкания. Обо мне. О том, что я видела.
Наконец Фиона повесила трубку и затихла. Что-то в ее лице подсказывало мне, что она не хочет ехать туда, куда обещала. Тот тип орал на нее, и она предпочла бы остаться дома.
Казалось, она вот-вот признается, что передумала. Может, схватит меня за руку, вытащит из угла и скажет, что мы должны слинять из дома до его прихода – кто бы он ни был, – и я спрячу ее в своей спальне.
В то время у меня в комнате стояла походная палатка – мама разрешила, – и мы с Фионой Берк заползем в нее, закроемся на «молнию», и я покажу ей, где прячу оставшиеся после Хэллоуина леденцы.
Возможно, какую-то секунду Фиона Берк тоже думала о чем-то подобном. О том, чтобы избежать побега. Но было слишком поздно что-либо менять. Дело неуклонно продвигалось вперед.
Она метнулась ко мне и наклонилась к моей голове, так что ее накрашенные влажным блеском губы коснулись моего уха.
– Ну что мне с тобой делать? – пропела она. – Ему не понравится, что ты здесь, Лорен. Ужасно не понравится.
– А кто он такой?
Она проигнорировала вопрос.
– И вообще, тебя здесь не должно быть. Мои тупые предки пошли на поводу у твоей мамаши, не спросив разрешения у меня, и теперь я не могу разрулить ситуацию. Я так не играю.
Я сказала ей, что мне ужасно жаль, словно была виновата.
Она протянула руку, приставила какой-то твердый и холодный предмет к моей шее и начала двигать его вверх, пока он не оказался у основания черепа.
– Думаешь, я сделаю тебе больно? – сказала она каким-то странным текучим голосом. Ее дыхание участилось, мое тоже.
Я не ответила, и тогда она сильнее надавила на шею. Мне представилось, что это пистолетное дуло – я видела пистолет в доме одного моего приятеля, его папа хранил свое оружие в коробке на самой высокой полке в спальне, и приятель сумел добраться до него, балансируя на шкафу. Но мы не стали доставать пистолет из коробки и проверять, заряжен ли он, не стали играть, приставляя стальное дуло к вискам друг друга и восклицая пиф-паф! И не валялись на полу, словно мертвые. Я всего лишь коснулась его одним пальчиком и накрепко запомнила, что оно было твердым и холодным.
Вспомнив об этом, я стала умолять Фиону оставить меня в живых, она растеряла весь свой кураж и расхохоталась. Показала свою руку, и оказалось, что в ней была всего лишь небольшая зажигалка.
Она зажгла ее, и тут же вспыхнуло низкое пламя цвета ее крашеных волос. Цвета были столь схожи, что на какое-то мгновение мне показалось, будто вся ее голова охвачена пламенем.
– Боже! Ты считаешь меня чудовищем? – спросила она.
Я помотала головой, насколько это позволили стены с двух сторон от меня.
– Может, я и есть чудовище. Может, я сожгу весь этот дом дотла, и, вернувшись с похорон, предки не обнаружат здесь ничего, кроме пожарища. Кучка вонючего пепла, а дочка исчезла.
Фиона наклонилась ко мне и стояла так, моргая, и я решительно не знала, на что она способна. Потом она моргнула еще раз, кровь отхлынула от ее лица, и я увидела, как она напугана. Просто застыла от страха. Она убрала зажигалку в карман джинсов, куда уже положила подвеску, и провела по нему рукой, желая удостовериться, что украшение там. А затем посмотрела в окно на подъездную дорожку.
– Когда он приедет, ты больше помалкивай, ясно? – потребовала она.
– Ясно, – заверила ее я.
– Останешься здесь до тех пор, пока не придет твоя мать. И ты не будешь никому звонить и вообще ничего не будешь делать. Кстати говоря, чем это она занимается так поздно?
– Танцует.
Она хмыкнула. И было в этом что-то такое, что заставило меня почувствовать себя очень маленькой, еще меньше, чем я была на самом деле.
– Впрочем, я и сама знаю. Догадываюсь. Твоя мама не танцует.
– Она сказала…
– Знаешь, что она делает прямо сейчас? Тычет своими сиськами в морду какому-нибудь долбаному извращенцу.
Помню, какая странная картина появилась у меня перед глазами после ее слов, ведь я не понимала тогда таких вещей. И вспомнила об этом позже, когда мама рассказала мне о своей работе в клубе, и потом, когда она оттуда уволилась, устроилась на работу в университет и вернулась в колледж. И очень жалела, что не смогла в свое время заступиться за нее. Но я была не в силах противостоять Фионе Берк – все то время, что знала ее, и в особенности в ту ночь.
К дому подъехал грузовик. Из него вышел мужчина, а затем вдруг оказалось, что их двое. Двое мужчин, а Фиона Берк ждала одного. Первый был высокий и толще, чем две Фионы вместе взятые, а второй довольно низенький. Его усы маячили где-то на уровне моей головы. И этого нежданного коротышку Фиона очень испугалась.
Я же была не испугана, а удивлена. Меня удивило, насколько старше, чем я себе это представляла, они оказались. Я знала, что Фионе семнадцать, а я не могла определить возраст тех, кому больше четырнадцати – все они казались мне взрослыми. Но эти двое были куда взрослее даже старшеклассников.
Фиона Берк начала выносить сумки к грузовику, и тут до меня дошло, что мужчины забирают с собой не только ее. Коротышка снимал со стен какие-то картины. А высокий демонтировал стереосистему.
Они были заняты, а Фиона тем временем вернулась ко мне в угол.
– Если мама спросит, почему я так поступила, скажи ей, что я ее ненавижу, – прошипела она. – Что я ненавижу их до мозга костей – ее и папашу. Скажи, что я свалила в Лос-Анджелес и меня там ждет работа. И спроси, как ей такой вариант? Скажи, что я никогда к ним не вернусь. Ни за что.
