Она сделала себе новую татуировку. Это кажется мне странным, но она объясняет, что это хороший, здоровый способ справиться с полученной травмой. Татуировка находится не на груди – ее кожа там по-прежнему чиста, я слежу за этим. А на руке. И потому, когда я смотрю, как она идет на кухню, то вижу свое собственное лицо, глядящее на меня; оно подобно небольшой антропоморфной сове, опустившейся ей на плечо. Я также всегда проверяю, на правильном ли месте ее родинка, и потому не сомневаюсь, что женщина, запечатлевшая на своем теле мой образ, – действительно моя мать. То, что она сделала такую татуировку, много значит для меня. Это говорит о том, что она будет стоять за меня горой, что бы ни случилось, а я точно знаю, что некоторые девушки не могут сказать такого о своих матерях. Что правда, то правда.
Если бы я пропала, мама ни за что не сложила бы руки и продолжала бы искать меня. Ни за что не сложила бы!
Когда она уходит, я откладываю книгу и какое-то время смотрю в окно. Она закрыла его, когда была здесь, но я встаю и снова открываю. Окно должно быть открыто. Дерево, которого я не помню – то, что растет прямо под окном, шелестит листьями при малейшем дуновении ветра. Это дуб, считаю я. Он старше меня и будет стоять здесь еще долго после того, как нас с мамой не станет.
В дверь стучат, хотя она открыта. Я вздрагиваю, потому что думаю о том, о чем думать не следует. А потом вижу, что это девушка, но не та, которую я ждала.
В комнату входит девятиклассница из нашей школы. Ее зовут Рейн Пател, она живет по соседству и каким-то образом добилась того, чтобы приносить мне домашние задания, хотя в школе мы с ней почти не общались.
– Твоя мама сказала, чтобы я поднялась к тебе, – говорит она.
Она вручает мне стопку листов и новый учебник для занятий по английскому языку по углубленной программе, хотя я наверняка сильно отстала и больше не буду посещать их, а потом разражается потоком новостей, говорит, например, что Дина Дуглас заболела мононуклеозом, а команда по спортивной борьбе получила какой-то там приз на первенстве штата.
Затем она в смущении слоняется по комнате, потому что не хочет уходить, поднимает выпавшие из шкафа вещи и кладет их на место. Я не останавливаю ее. Но вздрагиваю, когда она находит его и держит в руке, играя с круглой гладкой поверхностью.
– Что это? – спрашивает она.
– Да, в общем-то, ничего. Я нашла.
– На берегу? Когда мы с мамой, папой и братом ходили на реку, клянусь, я набрала сотни таких камней. Ну, может, не сотни, но сама понимаешь… Хотя мне больше нравятся разноцветные… белые, синие с крапинками, розовые. А этот просто серый.
Я вижу в зеркале, что на какое-то мгновение камень у нее в руке становится ярким, словно это и не камень вовсе. В нем играет дымчатый, огненный свет. А затем он снова темнеет.
– Положи на место, – говорю я.
– Он какой-то особенный, – отзывается Рейн, убирая камень в шкаф. – Странно. Так где ты его нашла?
Он действительно настолько особенный, что я никак не могу избавиться от него. Может, я буду хранить его всегда – с тем, чтобы он помогал мне справиться с моей травмой, подобно тому, как татуировка помогает маме справиться с ее. Может, буду носить до тех пор, пока окончательно не удостоверюсь в том, что все осталось в прошлом. А затем закопаю в саду. Или брошу на рельсы, когда мимо будет проходить товарный поезд, хотя даже его тяжелые колеса вряд ли нанесут ему существенный вред. Может, на этих выходных я доеду до моста и швырну его в Гудзон. И тогда его никто больше не найдет.
– Здесь, – отвечаю я. – Здесь, в Пайнклиффе.
– О. – Она кажется разочарованной. Смотрит в зеркало, потому что в него смотрю я, а затем подходит ко мне и садится на кровать.
И шепчет: «Ты сейчас видишь их? Твоя мама рассказала все моей маме, и я знаю о… Ну сама понимаешь». У нее темные и очень большие глаза, длинные ресницы отбрасывают на щеки тени. И судя по тому, как она медленно придвигается ко мне, ей очень хочется, чтобы я ответила, что вижу. Исчезнувших девушек.
Я отрицательно качаю головой.
– О, – вздыхает Рейн. – О'кей.
Ее лицо тускнеет. Думаю, она единственный человек на свете, который верит в то, что я общалась с привидениями. Думает, должно быть, что я ясновидящая, или медиум, или что-то в этом роде, подобно синей женщине в лифте, заявившей несколько месяцев тому назад, что мы все такие. И Рейн начинает нравиться мне немного больше. Я внимательно смотрю на нее. Она такая молодая, такая открытая. Ее лицо говорит о том, что с ней может случиться все что угодно – ее судьба совершенно не определена. Это не значит, что я ясновидящая, а просто я добра к ней и не пытаюсь совратить ее с пути истинного с помощью знаний, которыми обладаю.
В дверь опять стучат, и появляется он. Похоже, он удивлен тому, что застал у меня в комнате Рейн, и разочарован тем, что я не одна. Но он все же входит в комнату и прислоняется к стене у кровати.
Есть значительная разница между тем, что думает обо мне Рейн, и тем, что думает Джеми.
Рейн хочет верить в любую, самую дикую вещь, какую я ей скажу, вплоть до того, что в этот самый момент некая съежившаяся тень крадется по потолку прямо у нее над головой, готовая опуститься ей на плечи и проклясть ее будущее – она поверит мне, потому что хочет этого. Но при этом она желает ограничиться такой дрожью, таким испугом, какие возникают при просмотре фильма ужасов – приятными и изысканными, потому что их можно будет стряхнуть с себя, как только фильм закончится и зажжется свет.
Джеми же верит в то, что в такое верю я, и для него имеет значение только это. Он знает, что сказали доктора; мама ему выдала. Кроме того, по тому, как он иногда смотрит на меня, начинает казаться, что так и не поставленный диагноз вот-вот сорвется с его губ. Как ужасно, должно быть, для него до сих пор не знать наверняка, что со мной.
– Ой, Джеми, привет! – краснеет Рейн. – Мне пора.
Она выскальзывает из комнаты и закрывает за собой дверь, и остаемся только мы с Джеми.
Он подходит ближе и останавливается у кровати. Я убираю книгу, чтобы он мог взобраться на нее, и он делает это. Прислоняется к подушкам, возвышающимся над моей головой, и наши плечи соприкасаются.
– Я так рад, что ты дома, – говорит он. Берет мою больную руку и держит ее.
– Я тоже, – все, что могу выдавить я. Я не начинаю снова извиняться за то, что подставила его под обвинение в поджоге – он велел мне прекратить это дело. Молчу о том, что хотя меня отпустили из больницы, это вовсе не означает, что я здорова. Я никогда не стану такой, как прежде, и существует причина, по которой я знаю это и держу при себе, – точно так же я никому не говорю про шепот у меня в ухе, который слышу снова и снова, даже когда запрещаю себе слушать. Существует причина.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он. Его пальцы переплетены с моими пальцами, его кисть касается моей больной кисти.
