Каменные стены остыли, на смену былой духоте незаметно пришел холод. Промозглый, влажный воздух заставлял людей кутаться в шинели, плотнее прижиматься друг к другу и вызывал кашель. Но куда больший дискомфорт приносили полчища комаров, которые плотно набились в помещение, прячась от разящих их капель дождя. Их жужжание порой переходило в почти механический гул, и спасения от бесконечных укусов не было никакого.
Вторые сутки подряд люди оставались без питьевой воды. Те скудные запасы, что были набраны до прихода немцев, уже все перевелись на пулеметы. К месту пришелся дождь. Чтобы пополнить запасы воды, защитники ДОТа вешали котелки на дула винтовок и выставляли их в амбразуры. Вскоре это заметили егеря и стали стрелять по котелкам. Однако немного воды все же удалось добыть.
Как это странно – находиться на земле, сплошь покрытой озерами, ручьями и горными речками, и притом мучиться от жажды уже два дня. Дикость! До ближайшего озера было подать рукой, метров пятьдесят. Но пройти это смешное расстояние стоило бы жизни!
Стрелки на наручных часах Речкина неумолимо приближали ночь. Битый час Алексей пытался заснуть. Стоило ему только задремать, как малейший звук вновь возвращал его к реальности. Нервы были настолько напряжены, что самый незначительный внешний раздражитель воспринимался как смертельная опасность.
Речкин сильно ослаб. Ему жизненно необходима была хотя бы пара часов сна. Он это понимал, но оттого еще сложнее было заставить себя уснуть.
Глаза болели и слезились, в голове царил сплошной туман, тело не слушалось его совсем, будто чужое. Хуже того, стала нарывать рана, но к Розенблюму Алексей не обращался. Боялся, что обнаружится какая-нибудь гангрена. Нынешние условия все равно не позволили бы оказать нужную помощь, а лишние переживания сейчас были ни к чему.
В незримой борьбе разума с сознанием Алексей, в который раз уже вырванный из сна протяжным воем из подвала, вдруг обнаружил, что проспал почти три часа.
Не самочувствие, но сама мысль о том, что все же удалось поспать, несколько приободрила Речкина. Он обернулся вокруг, чуть приподняв голову. В общей комнате царил покой. Люди спали, ну, или пытались спать. Кто-то даже сладко посапывал. Лишь в подвале один из раненых вновь мучился полусонным бредом, стонал, выл, скулил. Откинув край шинели, Алексей приподнялся над полом, опершись локтем здоровой руки. Рядом с ним поблескивал стекляшками не снятых перед сном очков Розенблюм. Закинув одну руку за голову, он лежал у самой стены, чуть повернув лицо к Алексею. Видимо, Михаил прилег, когда Речкин уже спал.
Алексей аккуратно, чтоб не разбудить товарищей, поднялся на ноги и, тихо ступая, прошел в ближайшую пулеметную комнату.
У амбразуры стоял Галсатэ. Тот самый, что ни слова не говорил по-русски.
Встревоженно обернув голову на шаги и увидев Речкина, низкорослый боец развернулся всем корпусом к лейтенанту, приложив ладонь к срезу каски. Ряд мелких зубов блеснул в полумраке, обозначив улыбку.
Алексей тоже чуть улыбнулся, взмахом ладони давая понять, чтоб Галсатэ опустил руку.
Боец отвернулся и вновь уставился в амбразуру.
Расспрашивать его об обстановке и происшествиях было делом напрасным, поэтому Алексей лишь приблизился почти вплотную к бойнице, чуть потеснив Галсатэ.
Дождь на улице разыгрался нешуточный. Барабанил крупно и звонко. Небо затянуло так, что света извне почти не поступало. Сопки напротив словно растворились. Видимость была ужасная – метров на двадцать.
Сзади послышались шаги, и в комнату вошел Макаров.
– Чего не спишь? – спросил его Речкин, отходя от амбразуры.
– Да подремал вроде малость. Да сон не идет… – Макаров скрестил руки на груди, ссутулился и вздрогнул, протяжно зевая: – Холодно совсем стало! Исподнее-то все на бинты ушло!
– Так в шинель кутайся! – сбавил тон Алексей, заметив, что слишком громко они заговорили.
– Да не спасает тоже! Еще б одну, да растащили все. Есть парочка, да все в крови перемазаны. – Макаров еще раз протяжно зевнул и шагнул почти вплотную к Речкину. – Идти нам надо! Сейчас идти! Пока погода позволяет!
Сам того не ведая, Макаров буквально снял с языка то, что хотел сказать ему в ту минуту Алексей.
– Я не спал, все дождь слушал… – стал пояснять боец, словно уговаривая Речкина. – Он зарядами идет. Но, надо думать, затянуло конкретно! Но опять-таки час-два, и погода может измениться! Такой шанс упускать нельзя! Немец сейчас дальше носа и не разглядит ничего!
Алексей задумчиво уставился себе под ноги, поглаживая раненую руку здоровой. Он покосился на свои часы и совсем тихо и спокойно произнес:
– Час двадцать две… Буди людей! Только тихо все, чтоб егеря ничего не заподозрили! Пусть покуда в себя приходят, оправятся… Я минут через десять буду!
Макаров молча удалился, а Алексей, хлопнув по плечу Галсатэ, выпроводил и его в общую комнату.
Устроившись удобнее у стола, Алексей открыл чистый лист своего блокнота, послюнявил обломок карандаша и начал то, что давно задумал, но не имел возможности сделать.
Поместив открытую страницу точно в узкую полоску уличного света, падавшую на стол через бойницу, Речкин принялся писать письмо. Писал он своей жене. Настаивал, чтоб немедленно эвакуировалась с сыном из Мурманска. Сообщил, что заставы больше нет и что новый адрес своей полевой почты сообщит при первой же возможности. И, конечно же, просил навестить мать, сообщить, что сын ее жив и здоров.
Алексей не имел даже ни малейшего представления, когда и каким образом ему удастся отправить это короткое, всего в одну страничку, письмо. Но написать его Речкину остро захотелось именно тогда. Сразу три аспекта скомбинировались в нем: тоска по родным, наличие нескольких свободных минут и щекочущее все его нутро ощущение предстоящей опасности.
Несколько колеблясь, Алексей все же поставил дату под текстом, но вырывать его из блокнота не стал, так было надежнее.
Из общей комнаты уже доносились чей-то шепот, активная возня, бряканье оружия и котелков. Люди, эта израненная горстка смельчаков, готовились к прорыву. Речкин с трудом представлял себе предстоящие события. Все его тело болело от перенапряжения, виски словно сдавило тисками, ноющей болью горела голова, перед глазами все плыло и раздваивалось, ноги еле держались на земле, даже язык едва ворочался, как у пьяного в стельку. Но разум, сквозь завал довлеющих инстинктов и слабостей, все еще кричал, что надо спасаться. Последним усилием воли, через «не могу»! Иногда человеку свойственно желать собственной смерти, животное же борется за свою жизнь даже на смертном одре. Речкин и ощущал себя самым настоящим животным… Голодным, израненным, загнанным в угол. Вспомнился Алексею его училищный старшина. Это был крепкий тридцатилетний мужик, которого все без исключения курсанты ненавидели за его жесткость и требовательность. Почти ежедневно он заставлял их бегать на длинные дистанции. «Боль и усталость нужно учиться не замечать! Это вам лишь чудится! Нет их, и все!» – часто говорил старшина, когда курсанты валились с ног, сходили с дистанции. Волей-неволей, а старшине все же удалось вбить Алексею в голову эти слова, и сейчас он мысленно благодарил своего мучителя за то, что научил бороться с собственным бессилием, даже в те минуты, когда кажется, что сил не осталось вовсе.
