К вечеру земля почернела от разрывов и гари – картина жуткая… Все подходы к высотам завалены убитыми немцами, чадили два подбитых танка у оставленных позиций 5-й роты. Еще один танк подбили метров за двести от нас ребята из нашей 1-й роты. Он до окопов не дошел метров тридцать, там его и укокошили гранатами.
На следующий день немцы отдыхали. Изредка били из минометов и артиллерии. А мы уже не в силах были убирать убитых. Они валяются и в окопах, и на бруствере, убитые везде; кажется, что все это место засеяно трупами…
От двух батальонов нас осталось человек сто двадцать…
В тот день, утром, меня ранило осколком снаряда в правую руку. Я лежал и стрелял из винтовки, снаряд разорвался где-то сбоку, и меня словно обожгло чем-то выше локтя. Боли сразу не было, потом уже сильно зажгло. Гляжу, из рукава фуфайки кровь потекла. Фуфайку снял, смотрю, осколок пробил руку и засел глубоко. Кровь хлещет, рука сразу обвисла. Снял гимнастерку и нижнюю теплую рубаху, ногой наступил на рукав, оторвал его, одной рукой кое-как вывернул, внутри почище была, и на рану намотал. Телогрейку надел в одну руку, с ремня подсумки выкинул, патронов там все равно не было. Ремень на шею надел, руку вставил наперевес. Сержант какой-то подошел, мы уже там все перемешались, кто с какого батальона, роты, никто не знал и не спрашивал, говорит: «Иди к раненым в блиндаж!»
Беру свою винтовку и пошел. Траншея уже почти вся обвалилась, жерди поперек валяются, много убитых, приваленных землей и снегом. Только нога или рука торчит снаружи… Добрался кое-как до блиндажа, он тоже почти весь разрушенный, лишь стоны из-под земли доносятся. Перед входом была площадка отрытая, так она вся доверху умершими завалена… Ни санитаров, никого не было. Заглянул в блиндаж, а там битком набито, и стоны, стоны, стоны…
Я с краю у стенки присел, пригляделся, кто-то со стоном спрашивает: «Браток, как там? Наших не видно, не прорываются на помощь?» – «Да бьет где-то артиллерия, бои кругом идут, может, это пробиваются к нам». – «Скорее бы уже, а то мочи нет совсем. Санитары куда-то делись, мертвых не убирают…» А у меня повязка вся кровью набухла, кровь по телогрейке на колени капает, в голове гудит. На входе сумка валялась брезентовая с красным крестом, я пошарился в ней, бинтов не оказалось, только кусачки какие-то, шприц и стекляшки от ампул раздавленные. А метрах в десяти от блиндажа отвилка траншеи шла к западному склону высотки, и когда я шел в блиндаж, прямо на этой развилке заметил убитого. Убитых там много валялось, но на этого я обратил внимание потому, что он был обут в ботинки. Неновые, каблук был стоптанный, видать, не новобранец. Срочник, наверное, потому что наши все в сапоги и валенки обуты. Дня два как убитый, землей засыпанный, но видно, что ему осколком ползатылка снесло… Я еще подумал: вот и дождалась мамка сына… Подошел, ботинок с него снял, шнурок сыромятный вынул, сунул в карман. Посмотрел, а он, оказывается, без портянки был, нога синяя… Я ему назад ботинок на ногу надел.
Присел, повязку размотал, выкинул, она вся как тряпка мокрая от крови. Рука распухла, кровь идет, видать, глубоко залез осколок. Второй рукав оторвал от нижней рубахи, с ватника ваты надергал, в середину напихал, с краю шнурок вставил в дырки от пуговиц, перевязал туго и сверху шнурком затянул, чтоб не разматывалась. Тут помню, к стенке прислонился, кровь вроде перестала бежать, но от потери крови и от усталости поклонило в сон, и я задремал.
К вечеру подошел комбат, от копоти весь черный, худой, телогрейка на нем вся в клочьях, и говорит: «Получен приказ прорываться из окружения! У кого еще есть силы, попытайтесь, как стемнеет, небольшими группами прорваться к позициям штурмовой бригады. Они вроде как устояли. Немцев там почти не осталось, всех перебили. Может, и проскочите». Тяжелораненые, неходячие спрашивают: «А как же мы?» Комбат отвечает: «Мы остаемся с вами и будем ждать помощи. Приказ касается только легкораненых».
Как стемнело, нас человек семь собралось и поползли в сторону ручья. За ним через полкилометра лесок начинался. Я с собой винтовку взял, хоть там и патронов три штуки, но бросать не стал. От наших позиций до ручья метров семьсот, не больше, днем десять минут ходьбы. Так мы этот участок всю ночь ползли. С нами раненный в ногу полз, боец с нашей роты со смешной фамилией, я ее запомнил – Якуночкин. Так он метр проползет и начинает потихоньку стонать от боли. Ему пуля навылет икру ниже колена пробила. Немцы то и дело ракеты пускают, мы затихнем. В воронку заползем, отдохнем, сил нет, все отощали от голода, и снова потихоньку в сторону ручья. Немцы ракету пустят, немного постреляют, как перестанут стрелять, мы прислушаемся, ползем дальше. А там вся земля разрывами исковерканная, воронка на воронке, убитые на каждом метре валяются, в иных местах целыми кучами… К середине ночи доползли к подбитому немецкому танку, он метров четыреста от ручья стоял, наши артиллеристы его на второй день окружения подбили.
Рассвело, а мы как раз у ручья. Вдруг слышим, говорит кто-то. Глянули, а это человек пять немцев вдоль ручья идут с баками за спиной. За водой ходили. Мы залегли, не шевелимся, это нас и спасло. Немцы подумали, убитые лежат. Там у воды их много валялось… Не доходя до нас метров триста, немцы повернули и пошли в сторону высот.
Мы через ручей перебрались. Он неглубокий, по пояс, не больше, но вода холодная, пришлось помогать друг другу. И по кустам уже пошли в полный рост. Никто нас не заметил, не обстреливал. Добрались до леска и только там сели передохнуть. Но мы же мокрые, и долго не посидишь. Замерзнешь насмерть – и так вся одежда промокла и заледенела. Двинулись потихоньку дальше.
К вечеру наткнулись на еще одну группу наших. Человек сорок пять с 1-го батальона, большинство раненых, и тоже второй день не могут выйти к нашим. Местность никто не знает, наобум не пройти, есть нечего, медикаментов нет. Силы на исходе, истощали все, двое раненых умерли… Мертвых там даже не закапывали, так, снегом присыпали, и все. На привал присядем, кто кору жует от голода, кто мох.
Был среди нас один парень из «штурмовиков». Вот он хоть и раненный в плечо был, но решил сходить в разведку. «Сидите здесь, никуда не уходите. Я проверю, что к чему, и вернусь за вами».
Часа через четыре он вернулся: «Все, есть проход к нашим! Двигаемся!» Кое-как поднялись, а один так и лежит. Умер… Мы его под снег схоронили и пошли.
К утру вышли к своим окопам. Оттуда кричат: «Стой! Кто такие?!» – «Окруженцы!» – «У кого оружие – бросайте на землю!» Я свою винтовку штыком в землю воткнул…
Меня вместе с ранеными в санбат отправили. Там рану обработали и перевязали. Пришел особист, проверил документы, и меня с группой раненых направили в госпиталь…
Уже в госпитале узнал, что за те бои меня к ордену Красной Звезды представили…
Из воспоминаний военврача 116-го военного госпиталя 2-й венгерской королевской армии Шоморяи Лайоша (реал. ист.)
26 января. Движение плохо организовано. Нет корма для лошадей. В этом холоде 1000 наших лошадей ночи напролет стоят под открытым небом. Рядовой состав уже 3 дня не получает пищу. Как они живут? Загадка. Я питаюсь консервами, которые берег про запас в течение полугода. Сейчас они пригодились. Я купил за 2 марки 10 картофелин. Цыганская жизнь надоела, но это жизнь.
