– О-о! – неожиданно воскликнул Юдин, бросая газету на стол. – Да здесь в указе и ваш начальник, генерал-квартирмейстер Ставки Юрий Никифорович Данилов. Его, как и вашего сына, государь император наградил орденом Святого Георгия 4-й степени…
– А награды, насколько я знаю, чаще всего достаются опять же хвастунам и восхваляющим своих высоких начальников офицерам, – не обращая внимания на последнюю ремарку Юдина, с сожалением произнес Баташов, – наш сосед по вагону, ну, тот полковник из штаба армии, который восхищался полководческим талантом Брусилова, второго дня вместе со мной возвращался из Царского Села. Так вот он всю дорогу без зазрения совести похвалялся перед пассажирами своим золотым Георгиевским оружием, полученным за то, что оперативно и в лучших традициях эпистолярного жанра составил реляцию по завершению Галицийской операции.
– Ну, реляции – это еще куда ни шло, – заметил Юдин, – я бы отлучал от армии и предавал суду военного трибунала тех командиров, которые не брезгуют приписывать себе чужую славу…
– Неужели среди офицеров бывают и такие сволочи, – не сдержавшись, с искренним возмущением произнес поручик, – у нас такого быстро бы на живодерню отправили, как самую паршивую лошадь!
– Бывают, – тяжело вздохнул Юдин, – и далеко за примерами ходить не надо. Наши войска с ходу захватили город Злочув. Спасаясь от окружения, часть австро-венгерских войск предпочла сдаться без боя, часть бежала, оставив на позициях несколько артиллерийских батарей. Видя это, командир пехотного полка полковник барон фон Циммерман, батальоны которого находились в резерве и в боях участия не принимали, поспешил составить победную реляцию на имя вышестоящего командования. По его докладу выходило, что, натолкнувшись на упорное сопротивление противника, левый фланг наступающих войск приостановил свой натиск, и тогда он принял решение своим внезапным ударом с тыла обратить противника в бегство. В результате чего оказалось, что достижением победы армейский корпус наполовину обязан ему. Что это его батальоны в упорном бою захватили несколько артиллерийских батарей и больше тысячи пленных. Пока в штабах анализировали итоги операции, он и несколько офицеров полка получили ордена…
– Неужели и его офицеры пошли на сделку с совестью? – воскликнул Баташов.
– Трое из четырех награжденных вернули награды обратно, – с гордостью за достойное поведение офицеров ответил генерал Юдин, – только поэтому о преступном поведении барона стало известно командованию корпуса. Нечистого на руку барона тихонько перевели начальником штаба дивизии в 8-ю армию. На этом дело и закончилось.
– Когда об этом будет знать не узкий круг лиц, а все, таким пройдохам, как фон Циммерман, не будет места среди русского офицерства! – воскликнул возмущенно Баташов. – Вот об этом должен писать «Русский инвалид», а не только о героях и наших победах.
– Если он попадется мне на глаза, – сверкнул глазами Фрейман, – я найду причину вызвать его на дуэль.
– Не петушитесь, поручик, – осадил бойкого офицера Юдин, – я уверен, что барон долго в армии не задержится. И к этому хочу вам напомнить, – строго продолжал он, – дуэли во фронтовой полосе запрещены и жестоко караются по законам военного времени!
Попрощавшись с поручиком и другими офицерами, Баташов, довольный тем, что у его сына есть такой смелый и совестливый друг, а более того, что такие люди среди русского офицерства пока в большинстве, вместе с Юдиным отправился на покой. Уж больно необычным и достаточно напряженным был для всех их этот прифронтовой день, проведенный на колесах.
Уединившись в купе, Баташов еще долго не мог заснуть, возбужденный произошедшими в поезде событиями и особенно встречами с прекрасными и достойными уважения людьми. Но даже в таком, взведенном, словно курок пистолета, состоянии он смог переключить сознание на свои профессиональные дела и заботы. Баташов полагал, что, зная о его плодотворной работе в должности начальника разведывательного отделения Варшавского военного округа против австро-венгерской и германской армий, генерал-квартирмейстер Ставки Данилин непременно рекомендует его на должность генерал-квартирмейстера в одну из армий Северо-Западного фронта. Он прекрасно понимал, что накануне войны деятельность русской разведки, и особенно контрразведки, была неоправданно сужена. Преимущественное внимание уделялось в основном изучению будущей прифронтовой полосы, в то время как тыл потенциального противника изучался недостаточно. Это объяснялось тем, что никто не мог предвидеть характера будущей войны. Высшее командование в лице императора Николая II, военного министра Сухомлинова и начальника Генерального штаба Янушкевича считало, что предстоящая война ничем не будет отличаться от предыдущих, характерным признаком которых был их локальный характер, когда армии враждующих сторон воевали между собой, а население оставалось в качестве сочувствующего зрителя. Но уже первые итоги боев в Австро-Венгрии показали, что это не так. Отступающие войска противника оставляли после себя не только диверсантов, но и глубоко законспирированную сеть агентов. Все это Баташов предполагал и ранее, даже пытался достучаться до своих твердолобых начальников, предлагая заранее увеличить штаты и ассигнование на ведение разведки и контрразведки. Мало того, не дожидаясь указаний сверху, он при поддержке начальника Варшавского военного округа расширил штат своего отделения, своевременно подобрав для работы толковых офицеров, а также опытных судебных работников из учреждений, ликвидируемых в царстве Польском в связи с предстоящей войной. Это были энергичные люди, которые не за страх, а за совесть исполняли свои тайные обязанности. Некоторых из них Баташов планировал взять с собой. «Прежде всего, – думал он, – необходимо разыскать прекрасно зарекомендовавшего себя в контрразведке жандармского ротмистра Высоковского. Обязательно надо перевести из Генерального штаба штабс-ротмистра Воеводина». Под перестук колес варшавского экспресса мысли текли умиротворенно и слаженно. Верный конспиративным привычкам, генерал не доверял бумаге свои планы. Он мысленно формулировал для себя цели и задачи предстоящей деятельности уже на театре военных действий. Планировал, кого из офицеров, которых он хорошо знал, еще можно привлечь к трудоемкой подготовительной работе, намечал для себя первоочередные направления своей деятельности, но так, чтобы ни слова, ни листа бумаги не уплыло к врагу. Баташов, прекрасно зная о немецком засилье не только при дворе государя императора, но и в Ставке, непременно учитывал в своих планах и это.
«Да-а! Придется немало потрудиться, для того чтобы оградить войска от дурных глаз и ушей хитрого и коварного противника, – думал Баташов, засыпая, и чудилось ему, что слышит он не усыпляющий сознание перестук колес варшавского экспресса, а сухой, недовольный, многократно повторяемый голос российского императора: «Слышать не хочу! Слышать не хочу!»
4
Поздним сереньким осенним днем поезд прибыл в Барановичи. Пассажиров встретил редкий моросящий дождик, с резкими порывами ветра, скидывающими под ноги прохожих, спешащих куда-то или беззаботно прогуливающихся по перрону, огненно-красные листья клена и оранжево-желтые листья ясеня. Пытаясь сбросить прилипший к сапогу кленовый лист, охвативший хромовый, начищенный до блеска носок своими кроваво-красными пальцами, Баташов невольно подумал: «Если здесь, на перроне, мне чудится кровь, что же ждет меня в самой Ставке?» Но он быстро отбросил эту слишком сентиментальную мысль и, не разбирая дороги, прямо по лужам направился к невзрачному зданию станции, за которым во всей своей провинциальной красе открылся довольно унылый городишко, лишь недавно ставший таковым из обычного белорусского местечка.
