– Это не ко мне, а опять же к Юрию Никифоровичу, – властно промолвил великий князь и, изобразив на лице болезненную улыбку, добавил: – Уж очень много, Евгений Евграфович, вы мне сегодня наговорили. У меня от ваших предложений и просьб голова вспухла. Нельзя быть таким назойливым. Лучше рассказали бы мне какую-нибудь новую байку или анекдот про евреев пархатых, тогда бы и посмеялись вместе, развеялись…
– Я больше не имею чести вас утруждать, – обиженно промолвил Баташов, явно задетый за живое небрежно брошенными обидными словами верховного главнокомандующего. – Честь имею! – звонким голосом произнес он, намереваясь тотчас удалиться.
– Ну что вы, генерал, – великодушно промолвил великий князь, – вы что, обиделись на меня? Зря. Не верьте тем, кто говорит, что я человек несдержанный, грубиян и матерщинник. Просто я не люблю тех, кто старается переложить свои заботы на меня, и говорю об этом прямо, как офицер офицеру. Тех, кто становится особенно назойлив, бывает и пошлю по-русски куда подальше. С ними я иногда бываю жесток. Что поделаешь, иначе нельзя. А вас я уважаю, потому что не о себе и своих близких хлопочите, а за дело, от которого, может быть, во многом будет зависеть успех всей предстоящей военной кампании. Если у вас возникнут вопросы, не решаемые генерал-квартирмейстером Ставки Даниловым, я разрешаю обращаться лично ко мне.
Великий князь вышел из-за стола и протянул на прощание руку.
– Прощайте, Евгений Евграфович! И дай вам бог военного счастья и удачи, чего так не хватает мне, – с грустью в голосе промолвил верховный главнокомандующий, провожая Баташова до двери.
Выйдя из салона-вагона великого князя, Баташов сразу же направился вдоль железнодорожной насыпи в лес. После тяжелого кабинетного воздуха, насыщенного винными парами и запахом кожи, исходящей от новеньких огромных сапог великого князя, ему так захотелось глотнуть свежего воздуха, побыть наедине с собой. В сосновом бору было тихо, только звонко пищали спрятавшиеся в высоких кронах сосен птицы да шумел запутавшийся в густом частоколе деревьев ветер. Прислонившись спиной к самой огромной сосне, Баташов глубоко вздохнул. Стойкий аромат хвои, настоянный на осеннем ветру, лечебным бальзамом прошелся по душе, возвращая спокойствие и ясность мысли.
Он невольно сравнил двух Романовых, достигших в России высшей светской власти, административной и военной. Какими разными были эти люди. В чем-то они дополняли друг друга, а в чем-то сильно разнились. Он вдруг вспомнил слова незабвенной Агафьи Тихоновны из гоголевской «Женитьбы»: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича – я бы тогда тотчас же решилась».
«Воистину это и про Романовых писано, – подумал вдруг он, – бедная Россия, и выбора-то у нее больше никакого нет. Вокруг одни Никаноры Ивановичи, Иваны Кузьмичи, Балтазары Балтазарычи, Иваны Павловичи, люди-то в общем-то неплохие, но отнюдь и не выдающиеся, не орлы, одним словом! Не великие администраторы и военачальники, как их предки, а просто администраторы и военачальники, каких тысячи вокруг! Вот если бы высокомерность и презрительность к людям сочетались в характере великого князя с его огромным военным дарованием и были схожи с презрительностью Наполеона, а его жестокость и грубость были бы жестокостью Мольтке-старшего, то обо всех этих недостатках можно было забыть, сославшись на оригинальность гения. Но в том-то и дело, что за образом «отличного служаки» скрывается весьма посредственный, хоть и подающий надежды стратег, которому, как и его величественному племяннику, Петр Великий не доверил бы и управления своим ботиком, а не только некогда победоносной российской армией».
ГЛАВА ХVI Петроград. Сентябрь – октябрь 1914 г
1
Общение с инженером Борисовым повернули по-новому восприятие Денисом духовной жизни. Старательный и сметливый работник, отдававший Путиловским мастерским большую часть своего времени и труда, он вдруг увидел, что его родина богата такими гигантами мысли, как Достоевский и Лермонтов, Горький и Маяковский. С помощью Станислава Викентьевича он узнал, что в Петрограде существуют не только различные увеселительные заведения, которые он хоть и изредка, но посещал, но и театры с консерваториями, популярные выставки и картинные галереи, где кипят споры художников группы «Мир искусства» и футуристов и кроме всего этого происходит острая политическая борьба.
Однажды, в один из выходных дней, Денис, решив расширить свой культурный кругозор, принял участие в футуристическом диспуте «Культура и война», афиши с анонсом которого были развешаны по всему Васильевскому острову. Он очень внимательно слушал доклад главного футуриста Каменского, стараясь вникнуть в суть его довольно необычной концепции, но ничего, кроме таких ключевых для докладчика слов, как «Идиотическое понимание Вильгельма», «Дьявол в образе Вильгельма», «колбасники в касках», так ничего и не запомнил. Еще большее смущение у него вызвали заключительные слова идеолога футуризма: «…настоящая война – есть борьба между электрическими и христианскими душами…», а также, что «…гегемония кайзера не пойдет дальше пивных лавок…».
Более последовательным в своем выступлении был другой «вождь» футуристов, Бурлюк, который уверял всех, что только футуристы смогут в полной мере изобразить происходящую войну, и откровенно ругал газеты, которые до сих пор не могут оценить значение футуристов в современном искусстве. Несколько скучающих от безделья молодых людей и девиц неистово поаплодировали своим «вождям» и вскоре начали расходиться. Остались только репортеры, которые ждали очередного скандала, которые футуристы все чаще и чаще устраивали, для того чтобы еще и еще раз привлечь к себе внимание публики. Но скандала не получилось. Напротив, оставшиеся слушатели были сторицей вознаграждены за свое томительное ожидание чего-то не приевшегося, оригинального. Они просто были поражены, восхищены и подавлены выступлением молодого, высокого и статного поэта-трибуна, который не читал свои стихи, а рубил ими направо и налево, словно шашкой, вызывая этой своей необычностью искренний интерес к своим поэтическим строкам, в которых живо представлялось отвращение поэта к войне, к ее кровавой бессмыслице. Звали молодого поэта Владимир Маяковский.
«Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю!
Италия! Германия! Австрия!»
И на площадь, мрачно очерченную чернью, багровой крови пролилась струя!
Морду в кровь разбила кофейня,
зверьим криком багрима:
«Отравим кровью игры Рейна!
Громами ядер на мрамор Рима!»
С неба, изодранного о штыков жала,
слёзы звезд просеивались, как мука в сите,
и подошвами сжатая жалость визжала:
«Ах, пустите, пустите, пустите!»
Бронзовые генералы на граненом цоколе молили:
«Раскуйте, и мы поедем!»
Прощающейся конницы поцелуи цокали,
и пехоте хотелось к убийце – победе.
Громоздящемуся городу уродился во сне
хохочущий голос пушечного баса,
а с запада падает красный снег
сочными клочьями человечьего мяса.
Вздувается у площади за ротой рота,
у злящейся на лбу вздуваются вены.
«Постойте, шашки о шелк кокоток вытрем,
вытрем в бульварах Вены!»
Газетчики надрывались: «Купите вечернюю!
Италия! Германия! Австрия!»
А из ночи, мрачно очерченной чернью,
багровой крови лилась и лилась струя
[20].
Поделившись на другой день своими впечатлениями от увиденного и услышанного на диспуте со Станиславом Викентьевичем, Денис был искренне удивлен его равнодушию к футуристам и их непрекращающимся исканиям.
