– Немедленно встаньте, – повелительно и в то же время благожелательно произнесла Зимина и, взяв девушку за узкие, хрупкие плечи, легко подняла с колен. Потом она ласково, по-сестрински коснулась тыльной стороной ладони ее разгоряченного лба и, словно ставя окончательный диагноз, задумчиво произнесла: – Уж больно вы, голубушка моя, впечатлительны. Ну нельзя же так губить себя! Признайтесь, наверное, у вас есть какая-то тайная цель, которая так яростно и отчаянно движет вами? Говорите, не стесняйтесь.
Эти задушевные слова, произнесенные по-матерински, теплым тоном, тронули Лару до глубины души. И она, ничего не тая, поведала этой сердобольной женщине о своей несбыточной, еще детской мечте научиться лечить людей. Только о второй своей заветной идее в качестве сестры милосердия во что бы то ни стало попасть на фронт, чтобы быть рядом со своим любимым, она решила пока умолчать.
– Сколько я себя помню, в детстве частенько лечила свои игрушки от инфлюэнции и скарлатины, наверное, потому, что когда-то сама тяжело переболела этими болезнями. С тех пор и зародилась у меня в душе мечта-призвание к вашему делу… Скоропостижная смерть матери еще больше подвигла меня в желании стать врачом или сестрой милосердия. Только настойчивость отца, который хотел видеть меня светской барышней, привела меня в Смольный институт благородных девиц…
– Вы окончили Смольный институт! – удивленно воскликнула мадам начальница.
– Да, всего лишь несколько месяцев назад, – испуганно промолвила Лара, полагая, что этот факт может послужить причиной окончательного отказа в ее отчаянной просьбе.
– Что же вы мне, голубушка, об этом сразу не сказали? Ведь я тоже смолянка. Правда, в отличие от вас, после выпуска из института я и не помышляла о врачевании. Для меня открывались блестящие перспективы при дворе. Я стала фрейлиной Марии Александровны. Но не долго продолжалось мое праздное придворное времяпровождение и суета в исполнении капризов стареющей императрицы. На одном из балов в Зимнем дворце, которые я обязана была посещать по долгу службы, мне приглянулся красавец гусар. Да и он после нашего знакомства потом ни на минуту не отходил от меня. Галантно ухаживал и расточал комплименты. А что еще надо молодой не избалованной вниманием мужчин девушке? – При этих довольно откровенных словах Раиса Захаровна засветилась, зарделась до самых кончиков ушей. – Что же это я так разоткровенничалась перед вами, – смущенно промолвила она, пристально взглянув на девушку. Видя, что та слушает ее внимательно, не пропуская ни слова, ни интонации, всеми фибрами своей страдающей души, она неожиданно замолчала.
– Продолжайте, Раиса Захаровна, пожалуйста. Не откажите мне в своей искренности, ведь ваши слова – это бальзам для моего израненного сердца, – сложила умоляюще руки Лара, готовая с этой отчаянной просьбой вновь бухнуться на колени перед своим новым кумиром.
– Вы, никак, влюблены, – догадалась начальница, – и, наверное, в душку военного!
– Да, мадам! И что самое печальное, влюблена безответно!
– Расскажите все мне как своей матери, – ласково погладила Лару по головке Зимина, – и вам обязательно станет легче.
Девушка, то и дело смахивая навязчивые слезы, сморкаясь в бязевый платочек, поведала сердобольной женщине о своем знакомстве с юнкером, об их гуляниях под солнцем и луной, о рождественском обручении и внезапном исчезновении любимого после производства в офицеры.
– Может быть, он погиб? Ведь война идет.
– Нет, мадам. Его сестра, моя подруга по институту, уверена, что у него все хорошо. У него все хорошо, а мне даже ни одного письма не прислал. – И из глаз Лары брызнул новый поток слез.
– Ну зачем же слезы лить, радоваться надо тому, что ваш суженый жив и здоров, – горько улыбнувшись, промолвила начальница, поглаживая Лару по головке, – только вот любовь всей моей жизни уже никто не воскресит…
Почувствовав горестные нотки в словах Раисы Захаровны, Лара, пытаясь улыбнуться сквозь слезы, осторожно спросила:
– У вас тоже трагедия?
– Мой муж ушел со своим полком освобождать Болгарию и больше не вернулся, – глухо, с болью в голосе промолвила Зимина, – с тех пор перевернулась вся моя жизнь. Память о любимом человеке не давала жить. Однажды я даже решила свести счеты с жизнью, и тогда Бог послал мне своего вестника в виде сестры милосердия, которая и порекомендовала мне забыться в работе. Посоветовала идти по ее стопам. И вот так же, как и вы, я в модной шляпке и придворном наряде заявилась к матери-настоятельнице Марфо-Мариинской обители сестер милосердия и с огромным трудом умолила ее взять меня в общину. С тех пор на мне вместо светских нарядов это серое форменное платье, в которое упаковано не только мое тело, но и душа. Много воды утекло с тех пор. С самого начала службы в общине сестер милосердия мне пришлось выполнять все, даже самые неблагодарные и презираемые работы, прежде чем с годами я в полной мере познала науку врачевания не только тела, но и души раненых и больных…
– Я тоже готова к любой, даже самой грязной и тяжелой работе, – умоляюще глядя на начальницу, самозабвенно вскричала Лара. – Готова трудиться больничной прислугой, сиделкой наконец, только для того, чтобы стать сестрой милосердия! Вы же знаете, что в институте нас учили оказывать первую помощь и ухаживать за больными… Испытайте, пожалуйста, меня.
В словах девушки было столько экспрессии и истинного желания быть полезной людям, исковерканных морально и физически на фронтах этой страшной войны, что мадам начальница не нашла в себе морального права ей отказать.
– Хорошо! Я возьму вас, но только с испытательным сроком. Если через месяц вы будете так же настойчивы в своем желании, то я обещаю вам, как смолянка смолянке, что сделаю из вас настоящую сестру милосердия.
– Спасибо, мадам! – радостно воскликнула Лара и припала к руке начальницы, покрывая ее поцелуями и слезами радости.
Невольно отдернув руку, больше привычную к грубой работе в лазарете, чем к поцелуям, мадам строго спросила:
– Ваше имя?
– Лыкова Лариса Владиславовна, единственная дочь действительного статского советника Лыкова Владислава Геннадиевича, предводителя дворянства Пензенской губернии, – гордо произнесла Лара.
– Паспорт, пожалуйста, – деловито промолвила Зимина, записывая имя своей новой воспитанницы в книгу.
Лара достала из сумочки, из которой еще торчал краешек мокрого от слез платочка, документ, и подала его мадам.
Закрыв гроссбух и спрятав его в стол, мадам, с сожалением еще раз окинув взглядом девушку, неожиданно спросила:
– А отец ваш не будет против?
– Нет, что вы! – замахала руками Лара. – Папа, узнав из письма о моем намерении, в ответном благословил меня. Вот. – Лара, порывшись в сумочке, достала конверт как самое последнее и неопровержимое доказательство своей правоты.
– Спрячьте. Я вам верю, – сконфузилась начальница. – У вас есть где жить? – благожелательно спросила она после небольшой паузы.
