Выезжая на Невский проспект, Генерального штаба полковник Баташов услышал истошные крики мальчишек, юрко снующих между экипажами и каретами:
– Австро-Венгрия объявила войну Сербии!
– Начался артиллерийский обстрел Белграда!
– Подай-ка мне, братец, несколько газет, – обратился он к мальчугану с толстой пачкой печатных изданий в руках.
Развернув еще пахнущую типографской краской «Петербургскую газету», Баташов прочел на первой полосе набранное жирным шрифтом заглавие статьи:
«Австро-Венгрия объявила войну Сербии! Начался артиллерийский обстрел Белграда!»
Ниже был опубликован Высочайший указ о мобилизации Киевского, Московского, Казанского, Одесского и Варшавского военных округов.
«Может, в этом указе и кроется главная причина моей спешной командировки?» – подумал он. Занимаясь военной разведкой и контрразведкой, Баташов, анализируя военно-политическую обстановку в приграничных с царством Польским странах, всегда старался предвидеть события на два шага вперед. И потому, когда закончилась первая Балканская война, в результате которой Болгария, Греция, Сербия и Черногория вдрызг разнесли турецкую армию и та трусливо бежала, оставив европейские территории, захваченные ранее Македонию и Албанию, и внезапно началась вторая, где уже Сербия, Греция, Черногория и Румыния и вскоре примкнувшая к ним Турция скопом набросились на Болгарию, то еще тогда Баташов сделал главный для себя вывод, что еще одна, более страшная и непредсказуемая война за передел Европы просто неминуема. Ибо победителей и удовлетворенных стран в этих войнах не было. Австрия потеряла надежду выйти к греческим Салоникам и нацелилась на захват Албании, а кайзеровская Германия с тревогой наблюдала за тем, что теряет контроль над Босфором, являющимся яблоком раздора вот уже не одну сотню лет. Кровоточащая рана на теле Франции – присоединенные к Германии Бисмарком в результате Версальского договора Эльзас и Лотарингия. Все это создавало такую гремучую смесь, что достаточно было одной-единственной искры, чтобы Европа взорвалась. Огонь, выплеснувшийся из пистолета сербского студента Гаврилы Принципа и направленный в грудь австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда, и стал тем запалом, который взорвал мир на долгие годы. И теперь, глядя на разворачивающиеся события, он понимал, что ошибался лишь в одном, в том, что война будет не европейская, а мировая, в которой России отводилось одно из ведущих мест. Это и понятно, ведь не вечно же ей, родимой, ради тушения постоянно то там, то здесь возникающих в Европе «пожаров» поступаться своим достоинством, делать дипломатические и политические уступки исконным врагам, Австрии и Германии, как это было в 1909-м, в 1912-м и, наконец, в 1913 годах. Нет! И еще раз нет! Пора и честь знать!
Все эти мрачные мысли забивали все остальные, более насущные в тот момент, стараясь отделаться от них, он, словно включателем, переключил мозг на реальную действительность. На то, что необходимо было обдумать сегодня, сейчас.
«Меня ждет высочайшая аудиенция, связанная скорее всего с последними событиями, происходящими в Европе и, в частности, в сопредельных с царством Польским государствах. Значит, я должен быть готовым а) доложить его величеству об имеющихся у меня сведениях о негласной, тайной мобилизации, происходящей в Австрии и Германии; б) представить царю предложения по оперативному прикрытию предстоящей всеобщей мобилизации в царстве Польском. А для этого прежде всего необходимо, насколько это возможно в приграничном округе, дезавуировать мобилизационную деятельность, плотнее перекрыть границу и ограничить доступ иностранцев в Варшаву. Неплохо бы поскорее подготовить дезинформацию для двойных агентов и тех, кто находится под наблюдением…» Мысли текли спокойно и уравновешенно, формируя в голове прочную и надежную программу его дальнейших действий в новых условиях.
«Теперь мне будет что предложить его величеству, – удовлетворенно подумал Баташов, – теперь царь меня врасплох не застанет!» И он, воспрянув духом, отдался любимому занятию – созерцанию обступившей его со всех сторон прекрасной действительности.
Любил ли он Петербург? Если просто ответить «да», то этим просто ничего не будет сказано, потому что этот город был как бы частью его, плотью его. И если он подолгу отсутствовал в Северной Пальмире, то где-то в глубине души начинал ощущать боль, словно инвалид, которому отрезали руку, но он ощущает ее словно живую. Больше всего Баташов любил гулять по Невскому проспекту, особенно по вечерам, когда проспект оживлялся голосами гуляющих пар и подвыпивших гуляк, истошными криками возниц и грохотом колес многочисленных экипажей и карет по каменной мостовой. Тогда белые и розоватые стены домов, подсвеченные фонарями, казались ему загадочными замками и фортами, в которых жили сказочные феи и злодеи. Все здесь удивительно менялось, как только наступал день. То, что в свете фонарей казалось замком, при солнечном свете превращалось в серый, ничем не примечательный доходный дом, феи – в спешащих по своим делам безликих девиц, а злодеи – в добродушных чиновников, вымаранных чернилами. В этом – весь Невский проспект, разный в разное время, словно двуликий Янус, которому сердце хочет верить, а разум этому постоянно противился.
«Невский как хороший разведчик, и в душу войдет, за собой поведет, а потом все выведает и бросит», – подумал Баташов, продолжая любоваться всегда свежим, отмытым частыми дождями проспектом. Неожиданно коляска резко остановилась, отрывая его от пришедших в голову мыслей.
– Что там случилось, любезный? – спросил он недовольно возницу и, вытащив серебряные карманные часы с подарочной надписью «За службу», полученные недавно от генерал-квартирмейстера Варшавского военного округа, взглянул на циферблат. Стрелка неумолимо приближалась к полудню.
– Люди там с флагами по самому прошпекту гуляют, ваше высокоблагородие.
– Городовой, поди-ка сюда! – подозвал Баташов полицейского, который стоял на тротуаре и безучастно смотрел на шествие.
– Слушаю, ваше высокоблагородие!
– Что там деется? Надолго ли?
– С соизволения градоначальника шествие проходит в поддержку Сербии. А как долго будет продолжаться, ваше высокоблагородие, не знаю. Может быть, час, а может, и час с четвертью…
В пестрой многотысячной толпе петербуржцев, медленно двигающейся по проспекту, слышалось пение: «Боже, Царя храни…», «Спаси Господи». Агитаторы во все горло кричали: «Да здравствует русское войско!», «Да здравствует государь император!» Им многоголосо вторили патриотически настроенные манифестанты.
– Сворачивай на Фонтанку, – посоветовал вознице городовой, и тот, дождавшись пока пройдет хвост колонны, повернул на набережную Фонтанки. Поплутав по узким улочкам и переулкам, коляска вскоре вновь оказалась на Невском проспекте, намного опередив медленно двигающуюся с хоругвями, флагами и транспарантами голову манифестации.
– Ну а теперь гони, да побыстрей, до самого дворца, – приказал Баташов вознице, – если доедем быстро, получишь полтинник!
Коляска только-только выехала на Александровскую площадь, когда со стены Нарышкина бастиона Петропавловской крепости прозвучал артиллерийский выстрел, означающий, что наступил полдень.
