Страдания Сэмюэла Джонсона длились годами. Он пытался преподавать, но из-за нервных тиков был обречен вызывать у учеников смех, а не уважение. Открытая им школа, как отмечает один из историков, была, «вероятно, самой провальной частной школой в истории образования». В 26 лет он женился на сорокашестилетней Элизабет Портер. Этот брак многим казался странным. Биографы до сих пор расходятся во мнениях о Тетти, как Джонсон называл свою супругу. Красива она была или дурна собой? Серьезна или игрива? К ее чести следует заметить, что Тетти сумела рассмотреть за грубой внешностью Сэмюэла признаки грядущего величия, а он, к его чести, оставался ей верен всю жизнь. Он был нежным и благодарным любовником, способным на огромную эмпатию и ласку, и это несмотря на то, что несколько лет брака они провели по отдельности, жили каждый своей жизнью. Капитал на основание школы предоставила она, и большая его часть была потеряна.
Жизнь Сэмюэла Джонсона почти до 30 лет состояла из череды бедствий. Второго марта 1737 года он отправился в Лондон вместе со своим бывшим учеником Дэвидом Гарриком (впоследствии тот стал одним из самых знаменитых актеров в британской истории). Джонсон поселился в районе Граб-стрит и стал зарабатывать сочинительством. Он писал обо всем подряд и во всех жанрах: поэзия, драматургия, политические статьи, литературная критика, светские сплетни, эссе и так далее. Жизнь наемных писак с Граб-стрит была нищей, беспорядочной и часто жалкой. Например, поэт Сэмюэл Бойз заложил всю свою одежду и писал дома, сидя голым на кровати. Он завернулся в одеяло, прорезал в нем дыру для руки и писал стихи на клочках бумаги, положив их на колено. Сочиняя книгу, он закладывал ее первые страницы, чтобы было чем прокормиться, пока ее дописывает
. Джонсон никогда не опускался до такого уровня, но большую часть времени, особенно в начале, едва сводил концы с концами.
Тем не менее именно в этот период Джонсон совершил удивительный прорыв в журналистике. В 1738 году Палата общин приняла закон, запрещавший публиковать произнесенные в парламенте речи, объявив это «нарушением привилегий парламента». Журнал The Gentleman’s Magazine, чтобы донести до публики новости, решил печатать слегка завуалированные пересказы этих речей, выдавая их за вымысел. Два с половиной года Джонсон был единственным автором этой рубрики, несмотря на то, что он побывал в парламенте всего один раз. Информатор пересказывал ему, кто в каком порядке выступал, какой позиции придерживался и как ее обосновывал, а Джонсон сочинял красноречивые речи, которые могли бы быть произнесены на эти темы. Его речи были так хорошо написаны, что сами парламентарии от них не отрекались. Впоследствии на протяжении не менее чем 20 лет эти тексты считались точными записями произнесенных в парламенте речей. Даже в 1899 году они все еще появлялись в сборниках лучших мировых образцов ораторского искусства, приписываемые парламентариям, а не Джонсону
. На одном из званых обедов Джонсон услышал, как собеседники восхваляют речь Уильяма Питта-старшего
[60], и вмешался, заметив: «Эту речь написал я на чердаке на Эксетер-стрит»
.
Образ жизни, который вел Сэмюэл Джонсон, сегодня не кажется чем-то необычным, но в то время он был редкостью. Ему приходилось полагаться только на свои силы. Не имея ни профессии, ни поддержки родственников, он был вынужден жить только своим умом, как современные фрилансеры. Его судьба — финансовое положение, положение в обществе, дружеские связи, мнения, ценность как человека — зависела от идей, которые возникали у него в голове.
В немецком языке для этого состояния есть слово Zerrissenheit, буквально означающее «фрагментация, раздробленность». Это потеря внутренней целостности, которая происходит вследствие многозадачной, разбросанной в сотнях направлений жизни. То, что Кьеркегор называл головокружением свободы. Когда внешние ограничения слабы, когда человек волен делать, что пожелает, когда перед ним не только тысячи вариантов, но и тысячи отвлекающих факторов, тогда жизнь теряет целостность и направление, потому что лишается крепкой внутренней структуры.
Внутренний раскол Джонсона усугубляли черты его характера. «Все в его натуре и манерах было исполнено силы и неистовства, — писал Босуэлл, — то, как он говорил, ел, читал, любил и жил». Более того, многие его качества противоречили друг другу. Нервные тики и нарушения моторики не давали ему полностью контролировать собственное тело, а депрессия и неуравновешенность — властвовать над собственным разумом. Он был крайне общительным человеком, который всю жизнь предостерегал от опасностей одиночества, но избрал профессию литератора, требовавшую много времени проводить наедине с собой. Он, по сути, вел холостяцкую жизнь, но испытывал сильнейшее половое влечение и всю жизнь боролся с тем, что называл грязными мыслями. Ему трудно было на чем-либо сосредоточиться надолго: «Я мало книг прочитал с начала до конца, — признавался он, — как правило, они были настолько отвратительны, что я не в силах был этого сделать»
.
Воображение
Сэмюэла Джонсона мучило воображение. Нам, живущим в эпоху после романтизма, воображение обычно представляется невинной, детской способностью, дарующей творчество и приятные фантазии. Джонсон же считал воображение даром не только драгоценным, но и страшным. Хуже всего ему приходилось по ночам. Его мучили кошмары, зависть, чувство собственной ничтожности, честолюбивые надежды и фантазии о похвалах и почете. Воображение, в мрачном представлении Джонсона, предлагает нам идеальные картинки ситуаций, например таких, как брак, в которых мы потом разочаровываемся, когда они оказываются далекими от идеала. Воображение — причина ипохондрии и других тревог, существующих только в нашем сознании. Оно понуждает нас с завистью сравнивать себя с другими, фантазировать о победах над соперниками. Воображение упрощает наши бесконечные желания и заставляет думать, будто они могут исполниться. Оно не дает нам наслаждаться собственными успехами, заставляя думать о том, чего так и не удалось достичь. Оно отвлекает нас от радостей дня сегодняшнего, унося вперед к недостижимым будущим возможностям.
Сэмюэла Джонсона всегда восхищала, озадачивала и ужасала вольная природа ума. Все мы отчасти, как Дон Кихот, писал он, боремся со злодеями, порожденными нашими фантазиями, и живем в идеях собственного сочинения, а не в реальности, как она есть. Разум Джонсона не знал отдыха и был не в ладах с самим собой. В одном из «опытов» о приключениях он писал: «У нас не так много оснований удивляться или оскорбляться, когда мы обнаруживаем несходство во мнениях с другими; ведь мы очень часто несхожи сами с собой».
Джонсон не сдавался на милость этих внутренних демонов; он боролся с ними. Он вообще был склонен бороться, хоть с другими, хоть с самим собой. Как-то раз редактор упрекнул его в напрасной трате времени. В ответ на это Джонсон, крупный и сильный, толкнул его и наступил ему на шею. «Он был груб, и я поколотил его; он был тупица, и я рассказал ему об этом».
