Сильно уменьшившись по своим параметрам, Россия обнаружила на Западе расширяющийся Евросоюз, на Востоке — быстро поднимающийся Китай, на юге — все более радикализирующийся мир ислама. «Впервые со времени появления из темных лесов Московии, Россия оказалась в окружении государств и политических группировок, которые экономически, демографически и политически более динамичны, чем она сама»
[426], — писал Эндрю Качинс.
Крушение Советского Союза было неожиданностью даже для новой российской власти, которая сама активно приближала это событие. Вновь исключительно многое зависело от первого лица.
Ельцин воссоздал костяк государственного механизма, разрушенного вместе с Советским Союзом, запустил демократические механизмы, разгромил старый партаппарат. Одолел Съезд народных депутатов, не остановившись перед расстрелом парламента осенью 1993 года и уничтожением одного из главных атрибутов предшествовавшей эпохи — Советов, заявив, что «большинство органов советской власти несут прямую ответственность за крайнее обострение ситуации в Москве»
[427]. Вслед за этим последовала подготовка новой Конституции и введение Указом избирательного законодательства, по которым избирался новый двухпалатный парламент — Совет Федерации и Государственная дума.
Продавленная через референдум Конституция зафиксировала основополагающие демократические права и свободы, но наделила президента такими полномочиями, которым позавидовал бы любой его коллега. При этом Ельцин стоически терпел критику и не давал оснований заподозрить себя в покушении на свободу слова. Но его месяцами не было на рабочем месте. Такой внеинституциональный центр, как «семья» президента, играл порой большую роль, чем предусмотренные Конституцией институты. Крупный бизнес через ее каналы участвовал в руководстве страной, назначении министров, принятии законов, избрании губернаторов на своих «вотчинных» территориях, пользовался широким доступом к государственным ресурсам, но не обрел привычки платить налоги.
Подстегиваемая президентом региональная суверенизация зашла так далеко, что под угрозой оказалась целостность страны и стала возможной трагедия Чечни, унесшая десятки тысяч жизней, страну захлестнул террор, гибли сотни людей. Угрозам безопасности России без большого успеха пытались противостоять дезорганизованные многочисленными реформами низко оплачиваемые спецслужбы, деморализованная армия, не получавшая новых вооружений. Но Ельцин не допустил худшего — «югославского сценария».
Ельцин спас экономику, пустив в нее силы рынка. С начала 1992 года были либерализованы цены. Реформы вице-премьера Егора Гайдара характеризовались стремлением утвердить рыночные принципы, свободное ценообразование и конкуренцию, развязать частную инициативу и индивидуальную ответственность, соблюдать правила игры (пусть часто меняющиеся) в отношениях с бизнесом, интегрировать страну в мировое экономическое пространство. «Шоковая терапия» Гайдара — это, как говорили шутники, «сплошной шок и никакой терапии»… К концу десятилетия великая сверхдержава обрела статус обнищавшей страны третьего мира
[428], — отмечал известный американский журналист Пол Хлебников, позднее убитый в Москве. Ельцин почувствовал, что база поддержки правительства снизилась до опасной черты, и предпочел передать должность премьера многоопытному хозяйственнику и создателю Газпрома Виктору Черномырдину. Но молодые реформаторы остались в составе кабинета. И именно они — наиболее активную роль играл Анатолий Чубайс — выступили главной движущей силой политики приватизации. Огромная страна, где все — от атомных электростанций до гвоздя — принадлежало государству, переходила в частные руки. Победителями в игре оказались те из выживших, которые убедили государственных чиновников назначить именно их, а не кого-то еще, миллиардерами. В качестве аргументов выступали действия, которые во всем мире определяются термином «коррупция», соблазны были непреодолимы.
Приватизация проводилась во многом в идеологических целях, чтобы сломать хребет социалистической экономике и создать новый класс крупных собственников. Сперва небольшие предприятия перешли трудовым коллективам, а от них — директорам и связанным с ними нуворишам.
Внешнеполитическую доктрину министр иностранных дел Андрей Козырев определял так: «Ориентация на высокоразвитые демократические страны и вхождение в их клуб — именно и только в этот клуб — на равных, достойно, со своим собственным лицом. В этом вся концепция». Политику начала 1990-х годов отличал очевидный американоцентризм. «Гегемония Соединенных Штатов, которой нас пугают, и разговоры о единственной сверхдержаве — все это стереотипы и зашоренность. Никакой единственной сверхдержавы нет»
[429], — подчеркивал Козырев, выдвигая план стратегического союза с США, позднее трансформированный в идею стратегического партнерства. Россия делала заявку на членство в Западной системе. На втором месте фигурировала задача «создания пояса добрососедства по периметру российских границ»
[430]. Наконец, важными объявлялись также отношения со странами третьего мира, развиваемые без идеологических догм, что на деле означало уход России из большинства развивающихся государств.
С заключением масштабных соглашений о контроле над вооружениями — от сокращения обычных вооружений по договору ОВСЕ до уничтожения ракет средней дальности и уменьшения сил сдерживания в соответствии с договором СНВ-2 — были заложены основы стратегической стабильности. Российско-американское сотрудничество помогло превратить Украину, Беларусь и Казахстан в страны, свободные от ядерного оружия. Но вскоре появилось и разочарование от «доктрины Козырева».
Отношение к России во многом определялось той оценкой, что проигравшая в холодной войне сторона сдалась на милость победителям. Джек Мэтлок описывал: «Мы выиграли холодную войну и может делать, что хотим. Русским просто придется привыкнуть к тому, что они больше не великая держава, и мы можем не обращать внимания на их мнения». Эта позиция привела многих русских к выводу, что «Запад» не примет Россию в качестве партнера, а только в качестве подчиненного им придатка
[431]. Прозападные жесты воспринимались как должное, а любая активность России, особенно в СНГ, стала рассматриваться как проявление «неоимпериализма».
