Когда они не воюют, то проводят немного времени на охоте, а больше в праздности, предаваясь сну и еде. Самые храбрые и воинственные ничего не делают, возложив заботу о доме, хозяйстве и полевых работах на женщин, стариков и наиболее слабых членов семьи, сами они коснеют в бездействии: удивительное противоречие в натуре, когда одни и те же люди любят бездействие и так ненавидят спокойствие. Общины имеют обычай, в силу которого каждый по доброй воле приносит вождю что-нибудь из скота или сколько-нибудь хлеба, что, будучи принимаемо как почетное приношение, в то же время служит к удовлетворению необходимых потребностей. Особенно вожди любят подарки от соседних народов, посылаемые не от имени отдельного лица, а от имени страны: отборных лошадей, большое оружие, грудное металлическое украшение и ожерелья…»
Вряд ли найдется более живописное изображение воинского сообщества германцев. Кроме того, здесь дан их психологический и культурный портрет: взаимное доверие, связующее военного вождя и его свиту; дух равенства, характерный для взаимоотношений между воинами, при одновременном соблюдении системы иерархических ценностей, основанных на уважении первенства своего вождя, доблести, проявленной им на поле брани; соперничество и самоотверженность, сплачивающие отдельных дружинников в единый организм как перед лицом опасностей, так и в минуту радостного торжества; презрение к физическому труду и ненависть к заботам мирного времени; жажда «авантюры» и славы; грубое упоение радостями жизни и вкус к опасностям; наивная жажда богатств и подарков и безумное расточительство. Спустя столетия отзвук этого слышится в позднейших исландских сагах.
Публий Корнедий Тацит, а следом за ним исландские саги и «певцы воинской доблести» Турольд (предполагаемый автор «Песни о Роланде») и Кретьен де Труа (автор «Парцыфаля») составили нам великолепную картину для выявления «оснований» ментальной структуры рыцарства. Эта структура, правда, преображенная благодаря влиянию христианства, сохраняется на протяжении всего Средневековья, как в эпоху кафедральных соборов и Крестовых походов, так и в XV–XVII вв., прошедших отчасти «под знаком» рыцарской литературы («рыцарских романов» — вспомним Рыцаря печального образа Дон Кихота Ламанчского).
Подтверждает наблюдения Тацита и другой римский историк — упоминавшийся выше Аммиан Марцеллин, живший в более позднюю эпоху.
Правда, Аммиан Марцеллин имеет в виду другие народы и высказывается в совершенно ином духе. Марцеллин говорит о «радостном чувстве», которое охватывает аланов (асов — возможно, предков нордических асов — дружины бога бурь и берсерков Одина) всякий раз, когда они слышат о приближающейся войне. А ведь это те самые аланы, которым столь многим, как мы знаем, обязаны готы и вообще все германцы.
Аммиан Марцеллин рассказывает об «удовольствии», которое аланы-асы обретают в опасностях войны. Счастливым считается среди них тот, кто погибает в бою; смерть от старости, болезни или несчастного случая — удел трусов; убить человека — это поступок, достойный похвалы (все как у германцев и, в частности, норманнов-викингов, презирающих «соломенную смерть», подобную «смерти коровы на соломенной подстилке»)!
В свете новейших исследований нам известно, до какой степени подобное отношение к войне и насильственной смерти связано с определенной религиозно-мифологической системой, особыми представлениями о загробном мире. Но поскольку религиозные верования питаются глубинными процессами, происходящими в обществе, постольку религиозное оправдание войны следует искать не во внешних проявлениях того или иного верования, а в самом жизненном укладе, где верования одновременно и причина и следствие. Военным общество является не потому, что существует благодаря войне или во имя войны (в таком случае сюда можно было бы зачислить и шайки пиратов), а потому, что оно существует в войне и, исходя из этого, вырабатывает собственные представления о том, что такое мир.
Именно с этим процессом мы и имеем дело, исследуя германские общины. Оружие сопровождает свободного человека от рождения до могилы, в момент принесения присяги и совершения религиозных обрядов. Понятие, связующее воедино племена и союзы племен, непереводимо одним словом «мир», означающим отсутствие внутренних распрей. Это также содружество, созидательная сила в обществе, но она же удивительным на первый взгляд образом порождает глубинные причины обращенной вовне войны. Древнегерманскому обществу известны враги народа (лат.: hostes). Оно не допускает в своих пределах не-друзей, отступников. Всякий, кто переступит черту, обозначенную кровной местью, будет считаться гражданским преступником, зверем, подлежащим изгнанию, «волком», отверженным, изгоем.
Сильно развитое чувство племенной принадлежности, подкрепляемое культом предков, объясняет, почему комитат, несмотря на тот факт, что он формировался на иной, чем кровное родство, основе, оказался не в состоянии полностью освободиться от этого чувства. Наоборот, семья являлась моделью для комитата, причем не только социальной, но и ритуальной.
Посредством ритуала и детально разработанного кодекса ценностей создавались воинские семьи, которые состояли друг с другом в действительном родстве. Разумеется, родство это ритуальное, а не биологическое.
Итак, мы имеем дело не с оппозицией родоплеменной солидаризм — дружинный индивидуализм (подобная оппозиция и с семантической точки зрения терминологическое противоречие), а с интеграцией солидаризма, выросшего на естественной биологической почве, с солидаризмом функциональным, который санкционирован ритуалом. Не случайно Корнелий Тацит, указывая, что комитат состоял из лиц самого разного происхождения, неизменно подчеркивал его «семейный» характер. В комитат можно было вступить благодаря славе, добытой в бою предками. В дружине-комитате (именовавшейся у готов «антрустионом», antrustion) вступивший в нее юноша обретал нового отца (вождя), новых братьев (соратников по комитату), которым обязан был хранить такую же верность, что и членам своей кровной семьи. Ментальные и юридические структуры, регулирующие жизнь семьи и жизнь комитата, параллельны. Не исключено, что в конкретных ситуациях они могли вступать в противоречие или альтернативные отношения.
В принципе же между ними есть немалое сходство. Более того, конфликт между ними как раз и возникал из-за сходства.
Характерен пример «Песни о Гильдебрандте», относящейся к VIII в., но основанной на более древних источниках. Действие разворачивается вокруг трагического конфликта, порождаемого понятием «Нот» (Not), означающим буквально «нужда» или «необходимость», то есть состоянием необходимости, в котором оказывается человек, вынужденный совершать выбор между одинаково важными, но противоборствующими ценностями. Речь идет об отце (Гильдебрандте), оказавшемся перед выбором: или любовь к сыну (Гадубранту), или чувство, связывающее его с вождем. Во избежание недоразумений, поясним, что душевные терзания вызваны схожестью (более того — культурологической гомогенностью) двух привязанностей — биологической и ритуальной, семейной и дружинной. Протагонист «Песни о Гильдебрандте» в конце концов оказывается поставленным перед необходимостью выбора: или собственный сын по крови, или отец (военный предводитель) по ритуалу. Отметим следующий важный момент: очевидно, введение какого-либо юноши в комитат сопровождалось установлением определенной родственной связи (обычно именуемой «искусственной», хотя точнее было бы сказать «ритуальной») между вождем и новым членом его свиты, между ним и воином-ветераном, которому поручалось играть роль наставника (так, Гильдебрандт, согласно «Песни о Нибелунгах» и другим германским героическим сказаниям, был воинским наставником молодого Дитриха Бернского, то есть Теодориха Остготского, известного у норманнов под именем Тидрека).
