В то же время следует отметить, что французы использовали линии параллелей для установления пределов своих пожалований реже, чем англичане, да и в целом у последних в XVII — начале XVIII вв. границы были определены относительно более четко. На наш взгляд, это было связано с двумя обстоятельствами.
Первое состояло в том, что англичане, как правило, стремились к тому, чтобы пожалование предшествовало основанию колонии, так как согласно действовавшему в Англии обычному праву, английские подданные не могли от своего имени вступить во владение какой-либо территорией, пусть и расположенной за пределами страны. Все, что они тем или иным образом приобретали, они приобретали для короны. Соответственно, для того чтобы их действия считались законными, было необходимо, чтобы им предшествовало пожалование, исходящее от Короны как верховного собственника всех земель.
[307]
Во Франции ситуация была несколько иной. Там тоже только королевская власть, будучи источником права, могла передать своим подданным какую-либо территорию и сделать их таким образом ее законными владельцами. Однако при этом считалось, что завоевание может предшествовать пожалованию, основанием для которого оно при определенных условиях является. Именно «право завоевания» при Старом Порядке превращало колонии в собственность суверена.
[308]
Второй момент заключался в том, что в отличие от англичан французы придерживались принципа, согласно которому открытие какой-либо реки (естественно с вступлением во владение этой рекой) автоматически обеспечивает права на весь ее бассейн, границей которого является водораздел.
[309] Это подтверждается тем, что во всех французских пожалованиях и т. п. документах, относящихся к Северной Америке, обязательно упоминается о реке Св. Лаврентия и системе Великих озер. С точки зрения французов это означало, что они являются законными собственниками всей прилегающей страны. Например, полномочия губернатора и наместника Новой Франции Монманьи (1645) распространялись на «провинции, орошаемые водами реки Св. Лаврентия и других рек, которые в нее впадают, и тех мест, которые орошаются их водами в Новой Франции». Патентные письма его коллег — губернаторов д'Аржансона (1657) и Мези (1663) содержали практически идентичные фразы о том, что их власть распространяется «на всем протяжении упомянутой реки Св. Лаврентия в Новой Франции, сопредельных островах и землях по обе стороны названной реки и других рек, которые впадают в нее до ее устья».
[310]
Тот факт, что англичане и французы придерживались различных точек зрения по вопросу определения границ своих владений, был замечен еще в начале XVII в. Так, в официальном заявлении английского правительства французскому послу, сделанном еще в 1617 г., говорилось, что территории Северной Америки, расположенные между 36° и 45° с.ш., пожалованы «с востока на запад, от одного моря до другого; и в случае, если представители другой нации высадятся к северу от 45° и по какой-нибудь реке, озеру или по суше проникнут к югу, чтобы основать поселения за нашей спиной, то для наших губернаторов будет законным сопротивляться, изгонять и применять силу по отношению к любому, кто предпримет такую попытку».
[311] Естественно, французы не могли согласиться с такой постановкой вопроса, особенно после того, как они проникли в бассейн Миссисипи и вышли «в тыл» английских владений.
Сразу же отметим, что понятие «граница» в Новом Свете трактовалось совершенно иначе, чем в Старом. В Европе пограничные линии между государствами формировались в течение длительного времени, приобретая, по выражению Ф. Броделя, характер «складок местности»; в рассматриваемый нами период они становились все более четкими (примером может служить демаркация франко-испанской границы в соответствии с условиями Пиренейского договора 1659 г.).
[312] В то же время в колониях они носили крайне условный характер (единственная попытка провести на местности какое-либо подобие размежевания между английскими и французскими владениями имела место только в 1749 г.).
Помимо вышеперечисленных «трансконтинентальных» пожалований, в Англии и во Франции издавались хартии и патенты, владельцы которых получали относительно более скромные по размерам участки. Они имели самую различную конфигурацию и часто пересекали те или иные «полосы», вклинивались в них и т. п. Границы этих пожалований также могли быть установлены достаточно четко (хартии Мэриленда (1632), Мэна (1G39), Провиденса (1643) и т.д.), а могли быть и весьма неопределенными (например «Провинция Лакониа», пожалованная Дж. Мэйсону и Ф. Горджесу в 1629 г.). Дополнительные сложности и путаница создавались в случаях, когда компании или лорды-собственники, пользуясь часто предоставлявшимся им правом субинфеодации, уступали кому-либо часть пожалованных им территорий.
Особенно часто в различных пожалованиях фигурировали те или иные участки Атлантического региона Канады и Ньюфаундленда, где пересекались интересы различных участников колонизационного процесса, представлявших обе державы. При этом издание новых хартий и патентов далеко не всегда приводило к изменению конкретной обстановки.
Так, в 1616 г. полуостров Авалон (юго-восточная оконечность Ньюфаундленда) приобрел У. Воан, который вскоре уступил одну часть своих владений лорду Фолкленду, а другую — Дж. Кэлверту (впоследствии первому барону Балтимору), однако ни один, ни другой, ни третий практически не занимались колонизацией острова и не оказали заметного влияния на события, происходившие там в 10-20-е годы XVII в.
[313]
Специалисты по-разному комментируют ситуацию с пожалованиями. Например, Ч.М. Эндрюс, говоря о путанице в английских хартиях и патентах, утверждает, что она была порождена безграмотностью и халатностью чиновников, готовивших эти документы: «Разве кто-то из королевских юристов или служителей канцелярии когда-нибудь просматривал старые патенты при составлении новых или хотя бы изучал географию региона, которым они так легко распоряжались».
[314] Другой американский исследователь, У.И. Уошбёрн, считает, что это было связано, с одной стороны, со средневековой английской традицией раздачи спекулятивных пожалований, идущей еще от эпохи завоевания Уэльса и Ирландии, а с другой — с тем, что монархи и другие жалователи не ощущали ответственности за свои действия. По его словам, «королям ничего не стоило дать все, вот они и давали все».
[315]
