А между тем в самом Сыскном приказе катастрофически не хватало площадей для содержания огромного числа колодников, ежедневно присылаемых для следствия из различных присутственных мест и приводимых частными лицами. Так, в 1743 году здесь содержалось одновременно от 250 до 421 колодника, в 1744 и 1745 годах их число превышало 500 человек и позже никогда не было меньше трехсот
[48]. В результате большого скопления арестантов их, за недостатком места в тюремных казармах, помещали в подьяческой и секретарской палатах.
Кажется, более неудобного места для содержания заключенных придумать нельзя: самый центр одного из крупнейших торгово-промышленных центров Европы, кругом кипит торговля, происходит людское столпотворение… Впрочем, обратимся за описанием центра Москвы тех времен к известному историку XIX века Г. В. Есипову:
«На Красной площади с раннего утра толпился народ между беспорядочно построенными лавками и шалашами; здесь, на крестцах, производилась главная народная торговля; здесь бедный и расчетливый человек мог купить всё, что ему было нужно, и за дешевую цену, начиная с съестных припасов, одежды и до драгоценных камней, жемчуга, золота и серебра. В уменьшенном виде это продолжается и теперь на толкучке у пролома. Вглядитесь в эту сплошную толпу и перенесите ее в своем воображении к Лобному месту и к монументу Пожарского и Минина, тогда не существовавшего, но вообразите толпу в десять раз более, и вот вам Красная площадь… В харчевнях, в пирожных народ толпился с утра до ночи, а в „фортинах“ (кабаки) в продолжение всей ночи сидели пьяные. Харчевни и „выносные очаги“ существовали не только вблизи рядов и гостиного двора, но и между рядов, в самых тесных местах, и внутри гостиного двора, от чего не один раз случались пожары. Так, в 1735 году от одного „выносного очага“ сгорел весь гостиный двор. В харчевнях печи большей частью устраивались без труб, а дым выходил в окна. На Красной площади, против комедиантского дома, было три очага, в которых жарилась для проходящих рыба; в Зарядье, в рядах и около гостиного двора существовала 61 харчевня и 16 „выносных очагов“. Особенно было много харчевен и шалашей около Василия Блаженного, вниз к Москве-реке, против щепетильного и игольного рядов. Тут от них была „теснота для проезда“… „Питейные погреба“ находились только в Китай-городе, их было 100, из которых 33 помещались идучи от Ильинского крестца к Варварскому»
[49].
А теперь мысленно поместим учреждение уголовного сыска с переполненными тюремными казармами посреди этой картины, мастерски нарисованной блестящим знатоком документов XVIII века, а именно в нескольких десятках метров от Покровского собора, вниз к Москве-реке, напротив Константино-Еленинской башни Кремля. Помещения Сыскного приказа были со всех сторон зажаты торговыми лавками, харчевнями и обывательскими строениями. Сотни колодников в казармах месяцами томились в ожидании своей участи. Из застенка раздавались крики подследственных, которым производили «указные пытки»: поднимали на дыбу, били кнутом, жгли огнем. И тут же, в нескольких метрах, шла оживленная московская жизнь: тысячи «людей всякого чина и подлого народа» толкались в рядах, пили в кабаках и закусывали в харчевнях… Для современного человека такое сочетание кажется диким, но для московских обывателей первой половины XVIII века это была обычная повседневная картина. Присутствие главного сыскного учреждения Москвы вместе с тюрьмами у кремлевских стен никого не шокировало. (Впрочем, местоположение тюрьмы в самом центре города не было удивительным даже для иностранцев. Известная парижская тюрьма Шатле, где содержались заключенные по уголовным делам, находилась в самом центре французской столицы вплоть до начала XIX века.)
Однако в 1740-х годах происходят изменения. Различные учреждения начинают высказывать недовольство нахождением сыскного органа в самом людном месте города. Так, 24 ноября 1743 года Московская полицмейстерская канцелярия, призванная следить за чистотой и порядком в городе, прислала в Сыскной приказ промеморию, которая заслуживает того, чтобы быть процитированной полностью:
«Понеже, хотя по полицейской должности смотреть и велено, чтоб в Москве шуму и крику не было, тако ж бы иметь чистоту и сор чистить и возить за город и за слободы в поле, в ямы и в буераки, а на Москве-реке никакого б помету и сору не бросать, и смрадного б духу не было, почему то смотрение и происходит. Однако, как ныне усмотрено, что имеется в Китае-городе при Сыскном приказе колодников множественное число, которые просят милостыню с необыкновенным криком, почему разумеется, что оных быть в том Китае-городе никак не должно, ибо ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО по Высочайшему своему соизволению во время пришествия в Москве неретко изволит бывать во оном Китае-городе, при чем уже министры, тако ж и иностранные послы и посланники, и генералитет, и протчие знатные персоны бывают, которым не токмо от оного бываемаго крику быть в Китае-городе не должно, но более для одного испражнения, ибо имеющейся близ городовой стены и полисадника ров почти весь наполнен, из которого то наполненное скаредство течет непрестанно в Москву-реку».
Руководители приказа признали обоснованность предъявленных претензий и провели внутреннее разбирательство. Оно показало, что, хотя деньги на очистку нужников регулярно выделялись, в кремлевский ров «помет течет из Большого острога, также и из прочих тюрем от колодников носят в тот ров ушатами». Но, правда, не один Сыскной приказ был виновен в загрязнении кремлевского рва. По соседству с его помещениями, ближе к Москве-реке, находились обывательские дворы, «из которых домов по близости жилища во оной [кремлевский] ров помет течет же и валют всякий сор»
[50].
Что же касается шума, который производили колодники прошением милостыни, на это возразить было нечего: сами судьи и канцеляристы немало страдали от него, но ничего поделать не могли. Из Большого острога колодники непрестанно взывали к проходящим по Москворецкой улице о подаянии, и запретить им делать это было невозможно. Но наибольшее беспокойство прохожим доставляли колодники одной из казарм (ее неизвестно почему прозвали Сомовой), окна которой выходили на Москворецкую улицу. Томившиеся в ней заключенные целые дни проводили возле окон.
В ноябре 1747 года сержант Сыскного приказа Петр Дарановский донес, что содержавшиеся в Сомовой казарме колодники, «отважа себя, проходящим в [Китай-]город и из [Китай-]города мимо той бедности
улицею разного чина людям кричат непорядочно, якобы прося милостыни, и многих, будучи на воле, знавали, и называют именами, и кто не подаст, то употребляют всякие угрозительные слова, от чего происходит не без попрекания». 4 ноября судьи приказа распорядились «ис казармы, что называется Сомова, колодников развесть по разным тюрьмам… а ту казарму вычистить, и в пристойных местах починить, и прорубить окна, и вставить окончины, и зделать дощатую дверь, а полощеные нары и полати осмотря, починить порядочно, и зделать печь, чтоб в той казарме быть караульным салдатом»
[51].
