Я не меняюсь в лице. Джули вздыхает.
— Р… слушай. В тебе, может, и хватит дури, чтобы сложить голову мучеником, а про остальных ты подумал? Про своих детей? Их тебе не жалко?
Она подталкивает меня к неизведанному пути. Все то время, что я здесь — все те месяцы или годы, — я никогда не считал тех, кто меня окружает, людьми. Человеческими существами — пожалуй, но не людьми. Мы бредем в тумане, спим и едим в тумане, мы бежим марафон без старта и финиша, без медалей и болельщиков. Вчера я убил четверых наших, и это, кажется, никого не тронуло. Мы такие же, как живые: мы мясо. Безымянное, безликое, бросовое. Но Джули права. Я умею думать. У меня есть что-то вроде души, пусть это что-то и жалкое, и скукоженное. Может, и у других оно есть. Что-то, достойное спасения.
— Хорошо. Ты должна… уйти.
Она молча кивает.
— Но я… иду с тобой.
— Р! — смеется она. — Куда? В Стадион? С ума сошел?
Я качаю головой.
— Так, давай сначала обсудим. Ты у нас кто? Зомби. Хорошо сохранившийся, даже в чем-то обаятельный, но все-таки зомби. Теперь угадай, для чего все жители Стадиона старше десяти лет тренируются без выходных?
Молчу.
— Правильно. Чтобы лучше убивать зомби. Так что — как бы мне пояснее выразиться? — тебе со мной нельзя. Тебя убьют.
Я стискиваю зубы:
— И что?
Она качает головой. Сарказм исчезает из ее голоса, он становится неуверенным.
— Что значит "и что"? Или ты смерти хочешь? Настоящей?
Мне хочется пожать плечами. Я слишком долго позволял этому рефлексу равнодушия править собой. Но сейчас, когда я лежу на полу, а Джули встревожено смотрит на меня сверху вниз, я вдруг вспоминаю то чувство, с которым проснулся вчера, — "Нет!" и "Да!", сплетенные воедино. Антирефлекс.
— Нет, — говорю я в потолок. — Не хочу смерти.
Вот и мой новый рекорд — пять слогов подряд.
— Вот и хорошо, — кивает Джули.
Делаю глубокий вдох и встаю.
— Надо… думать, — говорю я, не глядя ей в глаза. — Скоро… вернусь. Запри.
Ухожу прочь, и она провожает меня взглядом.
На меня все смотрят. Меня и так всегда держали за чудака, но теперь слава идет впереди меня. Стоит войти в комнату, все замирают и оборачиваются. Но их лица не совсем враждебны. В осуждающих взглядах сквозит восхищение.
Наконец я нахожу М — он в зале ожидания. Изучает свое отражение в оконном стекле. Засовывает пальцы в рот и тычет в щеки. Кажется, он пытается вправить смещенные кости обратно.
— Привет, — говорю я с безопасного расстояния.
Он бросает на меня свирепый взгляд, но потом снова отворачивается к окну. Сильно ударяет по верхней челюсти, и скула с громким щелчком встает на место. Он оборачивается с улыбкой:
— Ну… как?
Делаю неопределенный жест. Половина его лица выглядит более-менее нормально, но на другой половине так и зияет… впадина.
Он со вздохом отворачивается обратно к окну.
— Не повезло… дамам.
Я улыбаюсь. Мы очень разные, но не отдать М должное невозможно. Он единственный из знакомых мне зомби, у кого сохранились какие-то остатки чувства юмора. Опять же: четыре слога без паузы. Он только что сравнялся с моим предыдущим рекордом.
— Прости, — говорю. — За… это.
Он молчит.
— По… говорим?
М медлит, потом пожимает плечами и идет за мной. Мы садимся за стол в темном, вымершем "Старбаксе". Перед нами две полные плесени кофейные чашки, оставленные много лет назад двумя друзьями, двумя партнерами по бизнесу, незнакомцами, которые встретились в зале ожидания и сдружились на почве общего интереса к человеческим мозгам.
— Правда… извини, — начинаю я. — Очень… раздра… жительный. Стал.
М хмурится:
— Что… с тобой… творится?
— Не… знаю.
— Привел… живую?
— Да.
— Ты… псих?
— На… верное.
— Ну и как… это?
— Что?
— С живой… секс.
Бросаю на него предупреждающий взгляд.
— Она… ничего. Я бы…
— Заткнись.
М хмыкает.
— Под… калываю.
— Все… не так. Это… не то.
— Тогда… что?
Сначала я не знаю, что ответить.
— Что-то… больше.
Его лицо вдруг становится пугающе серьезным.
— Что? Любовь?
Я думаю, но ответа не нахожу, остается только пожать плечами. Пожимаю, стараясь ненароком не улыбнуться.
М откидывается на спинку стула и старательно изображает хохот. Потом хлопает меня по плечу:
— Малыш! Ты Каза… нова! Ха!
— Ухожу… с ней, — говорю я.
— Куда?
— Прово… жаю. Домой.
— На… Стадион?
Киваю.
— Защи… щаю.
М задумывается ненадолго, и его помятая физиономия мрачнеет.
— Знаю, — вздыхаю я.
М складывает руки на груди.
— Что… с тобой? — опять спрашивает он.
И опять у меня нет ответа, и опять я пожимаю плечами.
— Ты как… вообще?
— Меняюсь.
Он кивает с сомнением в глазах. Я ежусь под его пронзительным взглядом. Я не привык к таким серьезным разговорам. Ни с М, ни, если на то пошло, с кем-либо из мертвых. Разворачиваю к себе кофейную чашку и вглядываюсь в ее пушистое зеленое содержимое.
— Когда… поймешь… — наконец выдавливает М неожиданно искренним тоном — я и не думал, что он на такой способен. — Скажи… мне. Нам.
Жду какую-нибудь шуточку, но он молчит. Он и правда серьезен.
— Хорошо, — отвечаю я. Хлопаю его по плечу и встаю. Он провожает меня тем же взглядом, каким меня преследуют и все остальные. Взглядом, в котором смешаны растерянность, страх и предчувствие перемен.
Наш с Джули уход из аэропорта напоминает не то свадебную процессию, не то очередь к шведскому столу. У стен столпились мертвые, они смотрят на нас. Собрались все до единого. Похоже, им не по себе. Они с радостью набросились бы на Джули, но почему-то стоят молча и не двигаются. Как Джули ни протестовала, я все-таки попросил М нас проводить. Он идет чуть позади и бросает на толпу подозрительные взгляды — огромный и серьезный, как агент разведки.
Кругом полно людей и царит неестественная тишина — даже противоестественная, если учесть, что никто не дышит. Готов поклясться, что слышу, как у Джули колотится сердце. Она делает вид, что все под контролем, и пытается идти спокойно, но ее выдают глаза, мечущиеся от одного зомби к другому.
