— Не так! — кричит тренер подростку в клетке, который палит по мертвым как попало, пробивает им дырки в груди, отстреливает пальцы и ноги. — В голову давай! Забудь, что там еще что-то есть! — Мальчишка делает еще два выстрела мимо — пули летят в оклеенный фанерой потолок. Самый быстрый из троих зомби выкручивает ему руки и отнимает ружье. Пару секунд мертвый сражается со спусковым крючком, настроенным на распознавание пульса, наконец отбрасывает ружье в сторону и прижимает мальчишку к забору, пытаясь прокусить его зарешеченный защитный шлем. Тренер врывается в клетку и в упор простреливает зомби голову из пистолета.
— Помните, — объявляет он, убирая пистолет в кобуру, — у любой автоматической винтовки, а в особенности у этих старых "мосбергов" отдача дергает ствол вверх, так что цельтесь ниже, иначе все ваши выстрелы уйдут в молоко. — Подобрав ружье, он пихает его обратно в дрожащие руки ученика. — Продолжай.
Мальчишка медлит, потом поднимает ружье и делает два выстрела. Брызги крови и слизи летят ему в защитную маску, окрашивая ее в черный цвет. Он срывает шлем и, тяжело дыша, замирает над двумя трупами, изо всех сил сдерживая слезы.
— Отлично, — говорит тренер. — Прекрасно. — Кто следующий?
Мы знали, что так нельзя. Мы знали, что уничтожаем себя такими способами, каким даже нет названия, и рыдали иногда, вспоминая лучшие времена, Но другого выхода не видели. Мы делали все, чтобы выжить. Мы слишком вымотались, чтобы решить уравнения, скрытые в корне наших проблем.
Шумное сопение у ног отвлекает меня от происходящего за окном. Смотрю вниз и вижу щенка немецкой овчарки. Он сосредоточенно принюхивается к моей штанине. Смотрит мне в глаза. Я смотрю на него. Щенок радостно пыхтит и начинает жевать мою икру.
— Трина, фу! — К нам подбегает маленький мальчик, оттаскивает щенка через дорогу за ошейник и загоняет в дом. — Фу, стыдно!
Трина упирается и с тоской оглядывается на меня.
— Извините! — кричит мальчишка с порога. Я машу ему рукой: ничего страшного.
Рядом с ним возникает девочка. Она тоже останавливается на пороге, выпячивает живот и принимается меня рассматривать. У нее большие, темные глаза и темные волосы, у мальчика — светлые кудряшки. Обоим лет по шесть.
— Вы маме не скажете? — спрашивает девочка. Качаю головой, сглатываю внезапно накатившие
эмоции. Чистые голоса, безупречная детская дикция…
— Вы знаете… Джули? — говорю я.
— Джули Каберне? — переспрашивает мальчик.
— Джули Гри… джо.
— Джули Каберне очень хорошая. Она нам каждую среду читает.
— Сказки! — добавляет девочка.
Это имя мне не знакомо, но чье-то обрывочное воспоминание за него цепляется.
— Вы знаете… где она живет?
— На улице Ромашек, — говорит мальчик.
— Нет, на улице Цветов! Там цветок нарисован!
— Ромашка тоже цветок.
— Ой, да.
— Она на углу живет. Угол улицы Ромашек и Черт-авеню.
— Корова-авеню!
— Там не корова, а черт. У них у обоих рога есть.
— Ой.
— Спасибо, — говорю я и собираюсь уходить.
— А вы зомби, да? — застенчиво спрашивает девочка. Я замираю. Она ждет моего ответа, покачиваясь взад-вперед на подошвах ботинок. Беспечно улыбаюсь и пожимаю плечами:
— Джули… так не думает.
С пятого этажа детям сердито кричат что-то насчет комендантского часа и чтобы они закрыли дверь и не разговаривали с незнакомцами, так что я машу им рукой и отправляюсь на угол Ромашек и Черта. Солнце уже заходит, небо ржавеет на глазах. Громкоговоритель вдалеке тараторит какую-то последовательность цифр, и большая часть окон погружается во тьму. Распускаю узел на галстуке и бегу вперед.
С каждым кварталом запах Джули все сильнее. Когда в овальном небе Стадиона загораются первые звезды, я поворачиваю за угол и замираю перед одиноким домиком, обшитым белым сайдингом. Большая часть домов тут, похоже, многоквартирные, но этот меньше и уже остальных. Он смущенно держится на расстоянии от своих набитых под завязку соседей. Четырехэтажный, максимум в две комнаты шириной, он похож на внебрачное дитя загородного дома и тюремной сторожевой вышки. Одно из окон третьего этажа выходит на балкон. На аскетичном фоне он кажется романтической нелепостью, пока я не замечаю установленные по углам снайперские винтовки.
Затаившись за ящиками во дворе, устеленном искусственным газоном, я прислушиваюсь к доносящимся сверху голосам. Закрываю глаза и наслаждаюсь, их нежными тембрами и терпкими ритмами. Я слышу Джули. Джули что-то обсуждает с другой девушкой, и их голоса полны джазовых вибраций и синкоп. Сам того не замечая, я пританцовываю под ноты их разговора.
Наконец они замолкают, и Джули выходит на балкон. Мы расстались всего день назад, но меня охватывает чувство воссоединения, такое сильное, будто я ждал его десятки лет. Джули опирается локтями на перила. Она босая и одета в одну черную футболку. Кажется, ей холодно.
— Вот я и снова дома, — говорит она, судя по всему, ни к кому не обращаясь. — Папа хлопнул меня по плечу, когда я вернулась. Натурально хлопнул, как будто он футбольный тренер какой-то. Сказал: "Рад тебя видеть", — и убежал на рабочую встречу. Какой он все-таки… правда, душкой он никогда не был, но… — Слышу щелчок, на некоторое время она замолкает. Еще один щелчок. — Пока я ему не позвонила, он считал, что я погибла, так? Поисковые отряды он посылал, конечно, но где это видано, чтобы после такого возвращались-то? Значит, я была для него… мертва. Может, я слишком много от него хочу, не знаю. Но вряд ли он проронил хотя бы слезинку. Не знаю, кто и как ему сообщил. Все равно. Наверное, они похлопали друг друга по плечу, сказали "крепись, солдат" и вернулись к работе. — Джули смотрит вниз, как будто видит землю насквозь до самого адского пекла в ядре. — Что с ними со всеми творится? — шепчет она так тихо, что я едва разбираю слова. — Может, они родились такими… дефектными? Или уже потом растеряли детали?
Некоторое время Джули молчит, но когда я уже готов выйти из укрытия, вдруг закрывает глаза и со смехом качает головой.
— С ума сойти… я скучаю по этому… Я скучаю по Р! Безумие… а впрочем, почему? Только потому что он… такой, какой есть? И вообще, "зомби" — дурацкое слово. Название для того, чего мы не понимаем. И что такого в имени? Если бы мы… Если бы можно было… — Она замолкает, подносит диктофон к лицу и угрюмо его разглядывает. — Какая все-таки хрень этот аудиодневник, — бурчит она. — Не мое. — И швыряет диктофон вниз. Отскочив, он падает мне под ноги. Подбираю, засовываю в карман рубашки и прижимаю к груди — уголки впиваются мне в кожу. Если я когда-нибудь вернусь к себе в "боинг", то положу сувенир рядом с тем местом, где сплю. Джули запрыгивает на поручень с потрепанным "молескином" в руках и замирает спиной ко мне.
