Может быть, некоторые из наших читателей сочли бы такой климат довольно сносным, потому что даже и в двадцатом веке на земном шаре имелись страны, средняя температура которых была значительно ниже вышеприведенной, а между тем они были обитаемы. Примером может служить русский Верхоянск, в котором средняя годовая температура была тогда 19 градусов ниже нуля. Но не надо забывать, что в таких странах все же наступало в свое время лето, хотя и короткое, в течение которого лед таял, и если в январе морозы доходили здесь до 60 градусов и более, то в июле стояли теплые дни, когда термометр поднимался до 15 или даже до 20 градусов выше нуля. Напротив, в тот момент земной истории, о котором мы рассказываем, приведенная выше средняя температура в экваториальной полосе была постоянной, так что снега и льды не могли уже больше таять.
Что касается других земных широт, то уже в течение многих тысяч лет все эти страны сделались совершенно необитаемыми, несмотря на все усилия науки и искусства поддержать в них жизнь. В тех географических широтах, где когда-то процветали Париж, Рим, Ницца, Алжир, Тунис, атмосфера не представляла уже больше предохраняющего от холода покрова, и косые солнечные лучи не могли уже больше согревать землю, которая постоянно оставалась промерзшей на всей доступной для наблюдения глубине, представляя собой настоящую ледяную скалу, твердую как камень. Даже между тропиками и экватором остававшиеся еще здесь две последние группы людей могли жить лишь ценой страшных усилий, с каждым годом становившихся все более и более невыносимыми; они могли пережить исчезавшее человечество лишь потому, что прозябали, так сказать, на почве, удобренной его останками. В этих двух древних впадинах морского дна, из которых одна находилась на месте самой глубокой бездны Тихого океана, какая только была известна в двадцатых столетиях, другая же находилась к югу от древнего острова Цейлона. В этих двух долинах в предшествующие столетия были раскинуты громадные стеклянные города, так как стекло вместе с железом уже долгое время оставались единственными строительными материалами. Города эти походили на бесконечные зимние сады былых времен, не разделявшиеся на этажи и снабженные прозрачным потолком, висевшим на громадной высоте. Здесь находились также и последние из возделываемых растений, исключая те, которые разводились в подземных галереях, ведущих к внутренним, то есть протекавшим внутри Земли рекам.
В первом из этих древних хрустальных городов проживали теперь последние из остававшихся еще в живых людей; это были двое стариков и молодой внук одного из них, по имени Омегар. Этот молодой человек с отчаянием в сердце бродил по обширной пустыне под стеклянными сводами вымершего города, где на его глазах недавно скончались от истощения и чахотки его мать и сестры. Из двух старцев один был великий философ, посвятивший всю свою долгую жизнь изучению истории вымиравшего человечества, а другой — физиолог, тщетно старавшийся спасти от окончательной гибели последние остатки человеческого рода. Они были страшно худы, и эта худоба, по-видимому, была скорее следствием истощения и малокровия, чем их преклонной старости. Они были бледны как привидения, с совершенно белыми волосами и бородами, и по-видимому лишь одна нравственная энергия могла еще поддерживать их некоторое время в борьбе с конечной судьбой.
Это были беспредельные зимние сады
Но недолго могли они сопротивляться этой жестокой судьбе, и Омегар нашел однажды их обоих без всяких признаков жизни распростертыми один около другого. Из ослабевших рук первого выпала последняя тетрадка, заключавшая в себе историю последних преобразований, совершившихся в человеческом обществе за предыдущее полстолетие. Другой же испустил дух посреди своей лаборатории перед питательными трубками, автоматически приводимыми в действие солнечной теплотой.
Омегар остановился среди древней галереи картин, собранных в предыдущие века, и занялся рассматриванием изображений исчезнувших больших городов. Единственная из картин, относившаяся к древней Европе, представляла один из парижских видов, состоявший из мыса, вдававшегося в море и увенчанного астрономическим храмом, вокруг которого резво летали воздушные ладьи, направлявшиеся к террасам высоких башен. На море видны были громадные суда. Таков был классический Париж сто семидесятого века христианского летосчисления, соответствующего сто пятьдесят первому веку астрономической эры. Таков был Париж в эпоху, непосредственно предшествовавшую окончательному истреблению его океаном, когда и самое имя его изменилось, потому что и слова меняются подобно существам и предметам. Рядом с этой были другие картины, представлявшие не столь древние из больших городов, процветавшие некогда в Америке, Австралии и Азии, а позднее в странах, поднявшихся из глубины океанов в разных частях земного шара. Таким образом, этот исторический музей отображал последовательные судьбы человеческой жизни на земном шаре, пока она не достигла своего конца.
Да, конца! Ее час уже пробил, ее судьба висела уже на волоске! Омегар знал, что вся земная жизнь отныне принадлежала уже прошедшему, что у нее не могло быть никакой будущности, и что ее настоящее готово было исчезнуть с минуты на минуту подобно мимолетному сновидению. Этот наследник всего человеческого рода глубоко чувствовал, что мысль его поражена была сознанием великой суетности всего. Не ожидал ли он, что какое-нибудь невообразимое чудо спасет его от жестокого приговора, очевидно, уже произнесенного над ним? Не готовился ли он, похоронив своих стариков, разделить с ними их участь? Или изыскивал средства продлить свое одинокое, бесполезное, безнадежное существование еще несколько дней, несколько недель, может быть, даже, несколько лет? Так целый день бродил он по обширным, безмолвным и пустынным галереям, и вечером наконец не в силах был бороться больше с овладевшим сном. Вокруг него был полный мрак, совершенная тьма, как в самой темной могиле.
Целый день бродил он по пустынным галереям
Какая-то приятная греза успокоила и ободрила его горемычную мысль и окружила его дух каким-то тихим и святым светом. Сон перенес его в какую-то призрачную жизнь. Он был уже не одинок. Один из пленительных образов, который представлялся ему уже не раз, теперь вновь был перед ним. Чьи-то полные небесной ласки глаза, глубокие как сама бесконечность, смотрели на него, озаряя его как бы тихим сиянием и в то же время привлекая к себе какой-то чудной силой. Все это происходило в саду, наполненном благоухающими цветами. В листве деревьев гнездились птички, оглашая воздух своими чудными песнями. А в глубине среди деревьев и цветов уходили в бесконечную даль необозримые развалины вымерших и запустевших городов. Затем он увидел озеро, над которым порхали птицы, а два лебедя, тихо скользя по зеркальной поверхности воды, подплывали к нему, неся на себе колыбель, в которой лежал новорожденный младенец и протягивал к нему свои ручонки.
Никогда подобный луч света не озарял еще его души. Волнение его было так сильно, что он внезапно проснулся, открыл глаза, но к своему горю, не нашел около себя ничего, кроме печальной действительности. Тогда всем его существом овладела еще более глубокая печаль и тоска, чем испытанная в предыдущие дни. Ни на минуту он не мог успокоиться и забыться. Он встал, затем опять вернулся на свою постель и с тоскою ожидал наступления нового дня. Он несколько раз возвращался мысленно к своему сну, но не верил в его возможность. Он смутно чувствовал, что существовало на свете еще одно создание; но то выродившееся племя, к которому он принадлежал, уже отчасти потеряло прежние психические способности, а может быть, что очень вероятно, женщина всегда производила на мужчину гораздо более сильное притягательное действие, чем наоборот — мужчина на женщину. С наступлением дня, когда последний человек вновь увидел развалины своего древнего города, расстилавшиеся бесконечными рядами при свете утренней зари, когда он вновь очутился рядом с двумя последними мертвецами, он лучше чем когда-либо понял свою неизбежную судьбу и мгновенно решился покончить одним разом со своей жизнью, столь безусловно жалкой и безнадежной.
