– Еще несколько лет, и у вас будет своя жизнь, – проговорила она с беспомощным видом, не сразу убрав зависшую в воздухе руку.
Мишку это не тронуло.
– Ну и что?
– Вы бы ушли. Уехали. А я осталась бы с вашим папой. Но я… не люблю его больше, понимаешь?
Маша сама услышала, как неубедительны эти слова о любви и нелюбви, как ничтожны они в сравнении с горем ребенка, лишившегося мира, в котором был счастлив. Он разбился, этот мир, разлетелся на сотню бесполезных осколков… Ей хотелось вскрикнуть: «Что я наделала?!» Но этим сожалением, высказанным вслух, она предала бы Матвея. И это тоже было неправильно. Невозможно. Все было неправильно.
Убежать бы от этих несчастных глаз ребенка, так страдающего из-за нее… Она сломала ему не только позвоночник. Разве от этого чувства вины можно сбежать до того, как разорвется сердце? Разве эти глаза отпустят?
– Не плачь, – испуганно зашептал Мишка, скосив глаза на соседа с загипсованной до плеча рукой.
Бесшумно втянув воздух, она загнала слезы назад.
– Все-все…
– Раз ты не можешь жить с нами… Ладно…
– Не с вами! – Маша припала к сыну, опять забыв о мальчишке на соседней койке. – Я без Матвея не могу. И без вас не могу! Поедем со мной, солнышко мое! Ну, пожалуйста! И будем вместе. Всегда-всегда!
Мишка отстранился и посмотрел ей в глаза:
– А папа?
– Да. Папа. А я?
– У тебя же есть Матвей, – теперь взгляд у него стал жестким, как у мужчины, не желающего ломать себя из-за женщины.
Она покорно кивнула:
– Да… Но, Мишка…
– Ты ведь уже уехала.
В этих словах, как под присягой, не было ничего, кроме правды, но Маше они показались безжалостными.
Ей вдруг пришло в голову, что сегодня Мишка так холоден с ней из-за девочки, которую привел Стас, продемонстрировав, что заполнил брешь, оставленную матерью. И у Мишки теперь оставался один отец, который слишком занят и слишком несчастен, чтобы вернуть в его жизнь солнце…
– С папой остался бы Стас, – Маша попробовала шагнуть чуть-чуть назад.
И следом ужаснулась тому, что, оказывается, способна сделать этот невозможный выбор между двумя сыновьями. Да что там… Она им обоим предпочла другого мальчика, сумевшего разведать тропинку в мир, свободный от кухни и стирки. Может, она и рванулась за ним только из лени. И еще, чтобы убежать от шепота, становившегося все различимей: «Ты стареешь… стареешь…»
Сын посмотрел на нее с упреком, который Маша сразу поняла: «Ты хочешь отобрать у меня еще и брата?» Ей показалось, будто он думает: нет никакой уверенности, что при таком обмене ему достанется мать. Ведь Матвей оставался при любом раскладе, а она уже сделала выбор…
Они обменялись взглядами, и Мишка отвел глаза. У нее покраснели веки и кончик носа, как у клоуна. Если кто-нибудь зайдет, сразу увидит, что она плакала. Было неловко, ведь это он довел ее до слез, но под этой неловкостью ощутимо зашевелилась постыдная радость: наконец-то и она плачет! Не могла же она не понимать, что они плакали, когда остались без нее…
Размягченный ее слезами, Мишка спросил:
– Ты можешь купить мне подарок взаймы?
Она несколько раз шмыгнула:
– Как это взаймы?
– Для Стаса. Я накопил ему на подарок на день рождения, но деньги остались дома. И потом, как я смогу купить? Я еще здесь буду. А я тебе верну потом! Купишь?
Она согласно улыбнулась:
– Конечно. А что он хочет, не знаешь?
– Стас в жизни не скажет, что хочет! Может, он ничего не хочет? Но что-то ведь надо подарить.
– Я посмотрю, – пообещала Маша. – Выберу что-нибудь. Книгу? Или перчатки? Он ходит в старых, они уже ни на что не похожи.
Мишка с подозрением уточнил:
– А это не слишком дорого? Вдруг у меня не хватит…
– Конечно, хватит.
– Ну, тогда ладно.
– Он собирается отмечать день рождения?
В голосе мальчика послышалось страдание:
– Он сказал, что пойдет с этой девчонкой в «Фаст-фуд». Я уже выпишусь, но меня он все равно с собой не возьмет.
Маша догадалась:
– А хочешь, я куплю тебе пиццу?
– Она ведь дорогая, – у него ожили глаза.
– Это ты – мой дорогой. Хочешь, я прямо сейчас сбегаю? И тебе не придется есть то, что принесут на обед.
– А ты успеешь?
Мишке не верилось, что буквально пару минут назад ему хотелось ударить ее по руке и довести до слез. Зачем все это, если мама так хорошо все понимает? Всегда понимала…
И когда она встала со словами: «Сейчас, я мигом!», Мишка едва удержался, чтоб не вцепиться в ее руку.
Глава 15
Теперь уже у Стаса, кажется, впервые в жизни, сердце колотилось так, что Нина не могла не ощутить его толчки. Ведь они прижимались друг к другу теснее некуда, и между ними не было ни клочка одежды, способного создать хотя бы малейшее препятствие.
Его изумленный взгляд обжегся о кровь, вытекшую на простынку из раны, которую нанесла Нине та оглушающая, ослепляющая страсть, которой Стас в себе до этого момента и не подозревал. Как это случилось? Вырвалось – откуда? Значит, все это время он хранил в себе некий тайник эмоций и даже не догадывался об этом…
– Я этого так ждала, – прошептала девочка и совершенно женским, не раз виденным им в кино жестом прижала его голову к своей груди.
Почти не дыша, Стас прислушивался к тому, как все его тело заполняется смесью благодарности и стыда. Он ведь знал, что причинил ей боль, успел заметить на ее лице гримасу почти детской обиды: «За что?!» Так морщился, кривя губы, Мишка, когда старший брат, толкая в спину, выпроваживал его из комнаты. И то, что в этот момент Нина в сознании Стаса слилась по родству чувств с братом и растворилась в той любви, которая была направлена на Мишку, внезапно сделало ее родной, необходимой настолько, что нужно было цепляться за нее обеими руками. А о боли она забыла сразу же, хотя и пяти минут не прошло…
Однако стыд был связан с другим. Этой девочке удавалось держаться так (природа подсказывала?), что все, чего Стас боялся и по чему так томился, само собой сложилось естественно и хорошо. Каждую секунду он чувствовал, что поступает правильно и происходящее никому не во вред. Но где-то позади, на расстоянии, все же маячила еле различимая мысль о грехе и обмане, которых он не хотел знать. И Нина помогала ему: эти опасения мельчали и мельчали, точно крошились от ее мягких прикосновений.
Он только спросил, опасаясь вполне предсказуемых последствий:
– А если ты…
В ее улыбке проступило что-то взрослое, недоступное Стасу:
