С вечера он неутолимо искал успокоения в Машином теле, все еще волновавшем его, как в первые дни, но уже до мелочей знакомом. Не способном потрясти, но способном вернуть к той реальности, которая ускользнула, когда перед ним вспыхнула золотая дымка волос. Потом Матвей снял пару этих тончайших нитей с сиденья своей машины…
…Девочка села в его иномарку без малейшего страха и уговоров.
«Вас подвезти?» – спросил он.
«А вы поедете через старый мост?» – ответила она, уже взявшись за ручку дверцы.
Такое явное отсутствие хоть малейшего смущения должно было насторожить: так свободно не чувствуют себя с людьми, которые пробуждают в тебе интерес. Только сам он был слишком взволнован, чтобы отметить это.
Одним взглядом Матвей вобрал ее всю: по-детски не ухоженные руки в зимних цыпках, трещинку на губе, белое пятнышко на черных брючках… Без этих маленьких земных примет Нина не могла быть настоящей, и он жадно искал и запоминал все новые детали, чтобы она осталась в его памяти не картонной красавицей, а…
«Господи! – взмолился Матвей. – Зачем мне все это нужно?!»
Между ними проскакивали заряды, укусы которых чувствовал, похоже, только он. Чуть отвернувшись к окну, Нина чему-то улыбалась – Матвею был виден самый краешек этой улыбки. Ему хотелось спросить: «Что ты сейчас видишь? Скажи, ты хоть замечаешь, что я рядом?»
Но эти вопросы были невозможными, и он спросил что-то о городе. Незначительное настолько, что сам забыл об этом мгновенно. Но голос ее слушал с жадностью, отслеживая построение фраз: «Неужели она еще и неглупа?» В его жизни уже была умная и красивая женщина, но в тот момент Матвей о ней не помнил…
«Вы хорошо знаете свой город… Он вам нравится?»
Она улыбнулась без сожаления: «Вы не поверите, но я больше нигде не бывала. Как родилась здесь, так и живу. Это совсем даже не плохо!»
«Я и не говорю, что плохо!»
«Зато я хорошо знаю его, вы сами заметили. Это ведь здорово, когда человек хорошо знает хотя бы что-то одно, правда?»
Он подумал о себе: «А что я знаю хорошо? Все по верхам…»
Но горевать о себе было не время, ведь Нина продолжала говорить с той же неназойливой веселостью, которая казалась ему солнечной. И Матвей заслушался, погрузился в эти ласкающие звуки.
«А вы – родственник Стаса?» – она заставила его вынырнуть из пучин своего голоса.
Матвей смешался: «Да… Можно сказать и так. А ты… вы не знакомы с его родственниками?»
Ее ответ относился бы сразу ко всем вопросам: насколько они близки? Как давно вместе? И вместе ли вообще? Или вся эта нелепая фантасмагория с бомбой – чистая правда? В сегодняшней жизни и не такие нелепицы случаются…
«Нет, я знаю только его родителей, – не заподозрив подводных камней, ответила Нина. – Другие родственники ведь в школу не ходят».
«А у них дома? Ты… Вы…»
«Можно на «ты»! Ничего страшного».
«Да? Так ты не знакомилась с другими родственниками, когда приходила к Стасу в гости?» – это уже походило на допрос, но Матвею необходимо было все выяснить.
Чуть опустив голову, она улыбнулась, как ему показалось, со значением и ответила совсем тихо: «Я сегодня впервые была у него…»
Матвей подумал, что должен бы испытать облегчение, но его не последовало. Как-то уж очень внушительно произнесла Нина эти слова.
«Всё, я приехала. Спасибо!» – встрепенулась она.
У него сжалось сердце, когда Нина показала дом, в котором живет: черный бревенчатый сруб совсем просел в землю, безжизненный огородик вокруг чем-то напоминал погост… Ее почти библейская неприхотливость и радостное приятие этого нищего мира, которого она ничуть не стеснялась, потрясли его.
Он едва успел крикнуть, опустив стекло: «А хотите… хочешь пообедать?»
Уже перебежав дорогу, Нина весело отозвалась: «Я как раз и собираюсь готовить. Мне на всех нужно».
Перекошенная калитка пробороздила по снегу… Несколько шагов по мокрым доскам… Девочка неслышно потопала на крыльце, стряхнув с обуви снег, нашла глазами его джип и помахала. Губы ее шевельнулись… Спасибо? Прощайте?
…У той девочки губы шевелились так же беззвучно, он так никогда и не услышал ее голоса. И не узнал имени. Она вся была – фантазией его четырнадцатилетнего возраста, рыжеволосый отблеск того детства, которое истаяло тем летом, когда, приехав в спортивный лагерь, Матвей в первый же вечер на озере увидел девочку, катавшуюся на лодке с мужчиной. Кем был тот человек? Тогда мальчик был уверен, что это ее отец. Теперь Матвей допускал: могло быть иначе…
Эта похожая на видение пара на лодке появлялась на озере каждый вечер, но никто из лагерных так и не познакомился с ними, даже не приблизился. Это казалось невозможным. Разве удавалось кому-то поймать мираж? Говорили, что это – дачники, и в этом слове слышался отзвук другой жизни… Изо дня в день Матвей следил за той девочкой сквозь мокрые ресницы, и в них вспыхивали, растягивались гирляндами капли, окрашенные цветом ее волос.
Та его любовь была сплошной иллюзией, но сколько в ней было жизни! Он пережил с той девочкой такое, чего потом никогда не случалось в реальности. Даже похожего. Может, потому, что уже не хотелось с другой… Самые трепетные признания, первые и последние стихи, конечно, – ужасные, самые мучительные и сладкие ночи остались на берегу того озера, название которого он забыл. Зато отлично помнил ее плавные движения…
– Сокровище, – прошептал Матвей, не находя сил покинуть постель, над которой еще витали жаркие, солнечные сны. – Я не могу упустить ее во второй раз.
Его вдруг осенило: сейчас Нина должна быть дома, занятия в школе начинаются во вторую смену. И бодрость сразу взбурлила в нем! Он забегал, одеваясь на ходу, что-то заталкивая в рот, разыскивая ключи от машины, которые всегда бросал где попало. Прорвавшись после Маши в ванную («Кто она такая?» – на миг возникла нелепая мысль), Матвей окунул лицо в пригоршню ледяной воды. Посмотрел в зеркало: «Остынь. Выдашь себя в два счета. Уже почти выдал».
– Ты не зайдешь со мной к Мишке? – Машин взгляд опять показался ему настороженным.
Матвей нашелся:
– Нет уж! А вдруг там Стас. Я дважды не наступаю на одни и те же грабли.
– Я поговорю с ним…
– Не надо. О чем? «Надо любить Матвея, потому что я его люблю»?
Его самого обожгло, будто это открылось лишь сейчас: «Любит. Всю свою жизнь бросила к моим ногам. Так обычно говорят про мужчин, только я-то как раз ничем не пожертвовал…»
Эта разрушенная, переломанная при его же участии жизнь так весомо навалилась на него, что Матвей опять сел на неубранную кровать. В пятнадцати минутах езды отсюда, на другой кровати, железной, с панцирной сеткой, на которую был положен деревянный щит («Спина должна быть прямой!»), лежал Машин ребенок, тоже искалечившийся из-за них, если быть честными. У него таяли мышцы и падало зрение оттого, что он читал лежа. А если не читать, то за месяц можно и озвереть…
