Маше оставалось полночи смотреть в темноту, прислушиваясь к тому, как ноет растерзанное тело, и к странным вскрикам и стонам Матвея. Что-то настигало его во сне, его личные демоны, которые были опасны для них обоих. Маша предполагала, что он пытается избавиться от чего-то страшного. Нападая на нее, возможно, он ошибочно подозревал, будто это «что-то» таится в ней. Но они оба уже поняли, что эти истязания ее плоти не помогают, ведь кошмары продолжали преследовать Матвея из ночи в ночь. И Маша уже не представляла, чем может ему помочь…
– Я лишь понаслышке знаю тот круг, в котором он вращается, – сказал Аркадий. – Но, судя по всему, законы там волчьи… Может, кто-то давит на него? Ну, я не знаю! Вымогательство, шантаж…
– Почему же он мне не скажет?
Аркадий напомнил, не пожалев ее:
– Разница в возрасте. Возможно, он боится, что ты сочтешь его сопляком, мальчишкой, не умеющим самостоятельно справляться с проблемами. Что-то в этом роде…
У Маши вырвалось:
– Я думала, что с ним я почувствую себя гораздо моложе… А теперь вот вынуждена нянчиться с ним и терпеть его бесконечные капризы. А он еще и скрывает от меня все! Все!
Она едва не зажала себе рот, ужаснувшись этим признаниям, высказав которые предавала Матвея. И тому, что за ними, особенно не скрываясь, маячила мольба, обращенная к бывшему мужу: «Когда ты нянчился со мной, было куда лучше…»
– Я старше тебя, он моложе. Но разве в этом дело?
Маша тускло согласилась:
– Скорее всего, не в этом. А в чем?
Потрогав лейкопластырь на пальце, Аркадий заметил:
– Кажется, это называют «кризисом середины жизни». Или «кризисом сорокалетних». Ты знаешь об этом не хуже меня. Возникает страх, что не будет уже ничего нового. Что все твои мечты, казавшиеся перелетными, осели на берегу и вросли в него…
Маша подалась к нему, жадно вглядываясь в знакомое, мягкое лицо:
– Ты тоже прошел через подобное? И каково это? Почему я ничего не знала?
– Тебе это еще только предстояло. Зачем было заставлять тебя страдать дважды?
– Напрасно. Может, я сумела бы подготовиться через тебя…
– Это вряд ли, – бесстрастно заметил Аркадий. – У нас это протекало по-разному: мне хотелось повеситься, тебе – убежать. Ты это сделала, я – нет.
Она воскликнула шепотом:
– И слава богу!
– Если б я повесился тогда, тебе не пришлось бы разрываться полгода назад, – он улыбнулся, но Маше это шуткой не показалось.
Ее шепот немногим уступал крику:
– Не смей так говорить! Мне и так тошно, а ты еще пытаешься оскорбить меня?
Аркадий сделал удивленные глаза:
– Тебе тошно? Ладно, извини.
– Как ты можешь? – у нее беспомощно затряслись губы. – Ладно, он… Но ты! Ты же все понимаешь!
– Мама?
Маша подавилась своим горьким гневом и уставилась на Мишку:
– Ты уже проснулся?
– Вы что – ругаетесь?
– Как раз нет, – заверил Аркадий и похлопал по одеялу, сразу отложив книгу. – У нас тут маленький диспут о смысле жизни.
Мишка заинтересовался:
– О чем?
– Это такая штука, вроде Атлантиды. Может, когда-то она и существовала, но давно уже исчезла. А все зачем-то пытаются ее отыскать.
– Чтобы выяснить, станут ли они счастливее с этим знанием, – пояснила Маша.
То ли плохо соображая после сна, то ли мгновенно пропитавшись родительской нервозностью, мальчик заспорил:
– А зачем становиться счастливее? Разве так, как есть, – плохо?
Она поняла, что хотел сказать сын: вот так, как сейчас, когда вы оба рядом, – разве не замечательно? Что может быть лучше? Об этом Маша спросила уже себя и с ненавистью бросила в ответ: «Сволочь бессердечная! Чего ты добилась? Сделала несчастными троих самых лучших людей ради того, чтоб сравняться в положении со стареющей шлюхой, которая обязана стерпеть что угодно, потому что все оплачено деньгами… На месте Аркадия выкинула бы себя отсюда! Из их жизни вообще…»
– Так – хорошо, – сказала Маша, взяв горячую после сна руку сына. – Только иногда это поздно понимаешь.
– Маша, тебе не пора? Ты ведь, кажется, торопилась куда-то?
Этот оклик Аркадия обжег ее. Она обернулась в изумлении и увидела в его обычно спокойных глазах холодную ярость: «Ты что делаешь? Ты ведь даешь ему надежду на то, что вернешься. Но ведь ты не вернешься… Ты бросаешь его сейчас во второй раз».
У Маши в горле так и вскипело: «А ты примешь меня назад?!»
Аркадий отвел глаза.
– Мне действительно пора, – проговорила она потерянно. – Я еще хотела…
Мишка забеспокоился:
– А ты что, утром не придешь? Завтра же вторник, ты помнишь?
– Конечно, приду! – Маша мужественно продолжила: – Я хотела бы приходить и вечером… Если папа не против, конечно.
– Да меня ведь выпишут скоро! Может, уже послезавтра? Если ходить получится… А давайте в слова сыграем! – мальчик попытался приподняться, но родители разом прижали его к кровати.
У Маши промелькнула мысль: «Мы снова сыграли в четыре руки…» Сын цепко схватил ее:
– Или ты торопишься?
Она с легкостью открестилась от не до конца продуманной причины своего ухода:
– Никуда я не тороплюсь! Эти дела могут подождать. Они вообще – необязательны.
Ловко перевернувшись на живот, Мишка полез в тумбочку:
– Где-то у меня тут листочки…
Не говоря ни слова, Маша умоляюще посмотрела на Аркадия: «Можно я останусь?» Не ответив, он дернул «молнию» на сумке:
– Две ручки у меня есть. Где твой карандаш?
«Стас и раньше не всегда играл с нами… А так, будто мы и не расставались». Она вдруг заметила, что у нее дрожит рука, и подумала, что уход от страсти к покою – такому вот, желанному, как никогда, – тоже может волновать.
У Мишки светились глаза:
– Какое слово возьмем?
«Телевизионщик», – ее мозг обожгла неуместная здесь тень Матвея, и она с ужасом подумала, что он всегда будет возникать в ее мыслях в самый неподходящий момент и, как сейчас, лишать сил.
– Электрокардиограмма, – предложил Аркадий.
Наморщив лоб, Мишка быстро нашел изъян:
– «Н» нету. Ну, и ладно! Давайте!
Маша потянулась к его листку, как делала всегда:
– Давай напишу тебе слово…
– Зачем? – остановил ее Аркадий. – Он давно уже научился делать это сам.
– Давно? – машинально переспросила она и подумала: «Он не пустит меня в их жизнь. Ни за что не пустит. Он больше не верит мне».
