«Дома, – говорит, – сигарету из рук вообще не выпускаю».
А Дина здесь уже отвыкла и от этого, хотя в школе тоже прятались с девчонками в туалете, а вечерами – по чужим подъездам, чтобы покурить. Но сюда не просочилось ничего из ее прежней жизни. Сама не захотела.
Говорят, бывшие одноклассники приходили проведать, но Дина сразу предупредила медсестер, чтоб никого не пускали. Школа кончилась, все! Детство с его пупсиками и леденцами, с ревом из-за двоек и побегами с уроков в тот мир, где так заманчиво хрустит сентябрьская листва, осталось в прошлом… Больше ничего этого не будет. Даже прогулка в парке по сухим листьям теперь в голову не придет. Так взрослые не делают. То ли некогда, то ли уже неинтересно. И какая глупость все эти встречи выпускников, представляющих карикатуры на самих себя в прошлом, старающиеся прикинуться детьми, какими запомнились друг другу со школьных времен… Не получится. Только тошнотворный стыд останется оттого, что так не смешно кривлялись, выставляя себя дураками. Поэтому Дина и не захотела видеть тех, вчерашних, друзей…
Ну, следователь к ней, само собой, прорвался. Не отводя оловянного взгляда, объявил, что это ее отец превысил скорость, выехал на встречную, чуть ли не пьяный… И попробуй теперь докажи обратное! Родители всегда твердили, что законники – это особая мафия, с ними лучше не связываться. Дина и не собиралась. Да и как это сделать из замкнутого стенами мира, пропахшего лекарствами и хлоркой, с которой моют туалеты? Она еще ни разу не была ни в одном из них, но запах проникает и в палату. В каждого, кто здесь лежит.
Еще две тетки – Даша и Наташа – шепчутся на дальних койках, так совпали друг с другом, даже именами, что им ни до Дины, ни до кого дела нет. Вот и хорошо, она потихоньку прошаркала мимо них – те даже головы не повернули.
Даша эта, когда из-под наркоза выходила, в их отделении как раз единственный медбрат появился. Она уставилась на него, еще плохо соображая, и говорит: «Сестра… А где сестра?» А он ей так бодренько: «Я сегодня ваша сестра». Дина тогда рассмеялась впервые за все время, что здесь провела. Потом того мальчишку в травму перевели, там всегда народа не хватает…
Что ноги так подволакивать придется, Дина не ожидала, хотя и понимала, как нелегко будет. Ощущение возникло, будто в чужое тело угодила, а управляться им еще не научилась. Пришлось заставить себя разозлиться как следует, чтобы духу хватило в коридор выйти.
«Только бы на Машку не натолкнуться», – подумала она о любой из них. Начнет притворно хвалить, подбадривать, хотя на самом-то деле ей наплевать. И Дину от этого бездарного зрелища стошнит прямо на ее голубую униформу, на которой обычно ни одного пятнышка. Порхают по отделению этакие длинноногие Голубые Феи… Только ведь Дина их ни о чем не просила, ни о каких чудесах. Вытаскивать ее к жизни не просила, какого черта полезли спасать?! Что ей теперь делать одной на этом свете?
Но в коридоре вместо медсестры ее смутило другое… Взрыв хохота оглушил, чуть не снес волной, она и так еле держалась на ногах. Дина невольно оглянулась: у кого бы спросить, что там происходит? Врачи отрываются? Так ведь ординаторская в другой стороне, это она, даже не выходя из палаты, выяснила… Татьяна Ивановна поскорей бы накурилась, уж она-то все запросто разнюхает, не постесняется.
«Это, – говорит, – вам, девкам, стесняться надо, а мне-то чего уж комедию ломать?»
Однако старушка все не появлялась, не стоять же столбом, дожидаясь ее! И Дина побрела вдоль стены, стараясь пореже хвататься за нее рукой, хотя в голове шумело так, будто она оказалась на чужой планете с совершенно другим составом воздуха. То ли больше кислорода, то ли меньше… А в позвоночнике – вот что странно! – никаких болей, будто и не ломался, и не вставляли ей туда пластину какую-то. Поверить этому страшно, ведь получается, что все в порядке, мышцы на ногах скоро оживут, это ей Игорь Андреевич Костальский пообещал, а ему можно верить. Он – профи, все Машки об этом твердят без умолку, взахлеб. Наверное, каждая только и прикидывает, как бы заполучить его в мужья, ведь Игорь Андреевич, говорят, не женат. Это странно, уже не в первый раз отметила про себя Дина. Не потому, что Костальский – красивый мужик, и все такое, но что-то отцовское звучит в его голосе, будто он точно по собственному опыту знает, как разговаривают со своими детьми. Динкин отец тоже так с ней разговаривал…
«Каждому, – говорит Игорь Андреевич, – свой срок на восстановление мышечной активности нужен, но ты ведь совсем девочка, ты быстро бегать начнешь».
Вот только – зачем, этого, пожалуй, и он не знает…
Приглушенный разнобой голосов подступал все ближе, будто навстречу скользил по стенке, как солнечные полосы в палате. И еще не дойдя до двери, за которой так по-детски пытались скрыть веселье, Дина поняла то, чего не могла знать наверняка: звук идет из второй палаты, от той самой, миллион раз прооперированной женщины. Кажется, Машка не называла ее имени.
«А знала бы, можно подумать, в гости пошла бы!» Дина остановилась и повернула обратно. Не потому, что устала, хотя ноги уже болели нестерпимо, и хотелось сесть прямо на пол. (Плевать, что нельзя сидеть!) Но обида в тот момент пересилила боль: они там ржут как кони, а я тут…
И Дине уже не хотелось помнить того, что и к ней приходили подруги, но она сама никого не захотела видеть. Зачем? Чтобы они хихикали, рассказывая свои идиотские, так называемые девичьи секреты, потом спохватывались и делали сочувственные гримасы? Лучше уж вообще никого не видеть, чем терпеть их притворство. Неужели два месяца назад она сама была такой же пустоголовой пичугой, захлебывающейся собственным щебетом? Крохи, которые случайно рассыпала перед ней судьба, казались счастьем. Впрочем, вернуть бы сейчас эти крохи…
Коридор вытягивался с каждой секундой, не пускал ее к кровати, уже отлежанной Динкиным телом. Ноги приходилось передвигать рывками, преодолевая боль. А коридоры здесь длинные, отдаленно похожие на дворцовые, скорее из хозяйственной его части, но с арками и всякими архитектурными финтифлюшками. До революции строили, сразу видно… В некоторых палатах – французские окна предлагают шагнуть в сад, только их никогда не открывают. А если попробовать?
* * *
Игорь Андреевич, конечно, заметил девочку из пятой палаты, что встретилась ему в коридоре. Он даже машинально кивнул, уловив ее вопросительную, жалобную улыбку, но это лишь на мгновение скользнуло по краю сознания, даже не задержавшись, потому что в тот момент разум был заполнен другими мыслями, от переизбытка эмоций он скрежетал зубами – главный звук бессилия.
«Чертова клятва Гиппократа! – чуть не стонал он, сжимая кулаки в заметно оттянутых вниз карманах халата. – Зачем я давал ее? Чтобы ставить на ноги таких вот ублюдков?! За что это мне?»
Ни к одному из своих больных Костальский за двадцать лет практики не испытывал даже подобия той ненависти, что сейчас клокотала и в сердце, и в горле, даже пальцы крючило от нее, как при подагре. Этот Босяков, полчаса назад доставленный в травму… Игорь Андреевич узнал его сразу, оцепенев от такого удара наотмашь и даже не успев прочитать запоминающуюся фамилию на только что заведенной карте. И это несмотря на то, что Босяков здорово изменился за прошедшие годы. Но разве возможно стереть из памяти лицо смерти, если увидел его однажды? Забыв о присутствии медсестры, Костальский сломился под тяжестью обрушившейся на него несправедливости: «За что мне такое? Лечить этого урода, убившего мою дочь?!»
