Я лезу в карман, достаю превосходный окурок и прикуриваю от углей, мельком бросая взгляд на хозяина. Он совершенно ошалел, а все посетители просто прилипли гляделками к моей самокрутке.
– Извиняюсь, люди добрые! Я сейчас выйду.
И я поспешно покидаю этот странный кабак. Слишком поспешно. Пальцы снова проходят сквозь ручку. Черт! Но, кажется, никто ничего не заметил.
Плотно закрываю за собой дверь. Снаружи моросит мелкий противный дождик. Явно наши перестарались…
Стою под навесом на крыльце, курю. Похоже, я немного напортачил. Могут и сообразить.
Плевать! А впрочем…
Я с удовольствием давлю окурок на вощеных досках крыльца и смачно сплевываю.
Хреновый из меня разведчик! Грублю, пива много пью… курю еще…
Бросить, что ли?
Сага о книжном ларе
Сигурд Ярроу посмотрел на Книгу. Она была неподвижна – оазис мертвого спокойствия в разверзшемся аду. Она ждала.
Г. Л. Олди, «Сумерки мира»
Книга жила, ком мерзейшей мощи природы, спрут тайных знаний, стремящийся вырваться из толщи скал и тройных заклятий; вырваться, выползти через своих владельцев – своих рабов!..
Г. Л. Олди,
«Живущий в последний раз»
Якоб огляделся – молчал алтарь, черный валун Книги неподвижно лежал на прежнем месте, и застывший идол ухмылялся своей оплавленной загадочной маской.
Г. Л. Олди, «Страх»
Глава шестнадцатая
Благородный муж не отойдет от истины, если станет ограничивать излишнюю ученость посредством ритуала.
Конфуций
– …Пшел вон! – чавкнула грязь под ногами. – Ххххаммм!..
Я промолчал и лишь оперся о телегу, с которой только что спрыгнул. С неба третий день накрапывало, земля успела раскиснуть и превратиться в липкое месиво, пахнущее давлеными грибами; и настроение у меня было, как у той пегой клячи, что покорно тащила телегу через все это безобразие.
Серая обложная дерюга у меня над головой – результат совместных усилий Тальки и Вилиссы – время от времени трещала по всем швам, пропитывая мир бесцветным однообразием; и я мог не опасаться за свою предательскую тень.
В этой грязи утонула бы и тень архангела с тенью трубы во рту, возвещающей день – или тень? – Страшного Суда.
– Ладно, – сказал я сам себе, засовывая большие пальцы рук за новенький пояс с наборными серебряными бляшками (и где Черчек его выискал?). – Ну-с, что мы имеем дальше?..
В кармане моей городской, привозного синего сукна, накидки завозился Болботун. Я успокаивающе похлопал ладонью по карману – и запечник тут же уцепился за обтянутую полоской кожи кромку и полез вверх, подтягиваясь и болтая ножками.
– Цыц! – шепнул я одними губами, зная, что слуху Болботуна черной завистью завидуют волки в лесу. – Уймись, недоделок!
Я вовсе не грубил запечнику – иного обращения он попросту не понимал и на просительный тон вообще не реагировал.
Запечник угомонился, и я стал оглядываться по сторонам.
Редкий лес вокруг меня кишел паломниками. Действовали они на удивление слаженно и результативно, без лишней возни и суеты; прямо на глазах возникали шалаши и какие-то сооружения из веток и ткани, напоминавшие палатки или юрты кочевников.
У немногих деревянных домиков, стоявших здесь с самого начала, разжигались костры и устанавливались опоры для вертелов и котлов.
Еще дальше виднелась крыша приземистого каменного здания – наверное, это и был Книжный Ларь, местная святыня. Мне он напомнил беременную жабу, сидящую в осоке, – тем более что с запада и юга Ларь окружал глухой на вид частокол.
Не самое удачное сравнение для культовой постройки – но другого у меня не было.
…Кряжистый детина налетел на меня, чуть не сбив с ног, по инерции проскочил еще несколько шагов и остановился, глядя мне в лицо.
Я уже начал было прикидывать варианты, самым приемлемым из которых была попытка спешно уйти от краснорожего торопыги, – и внезапно я узнал его. Узнал, и все варианты завертелись в моей голове, колотясь о стенки черепа.
Передо мной стоял Пупырь. Чей нож ковырялся в моих ребрах еще при первом пришествии.
Я машинально обернулся – нет, приятеля Пупыря с дубиной поблизости не наблюдалось.
– Беру на себя! – глотая слова, забормотал Пупырь, низко кланяясь. – Все, как есть, беру на себя, и прошу великодушно простить за Поступок… во имя Переплета, равнодушного и неумолимого…
Он замолчал и виновато уставился в землю. Пупырь явно чего-то ждал от меня – чужого для него человека, поскольку Пупыриная память оказалась изрядно дырявой, – он ждал, а я остолбенело слушал его извинения и чувствовал себя полным идиотом. Уж лучше бы он дал мне в морду! – чего я, собственно, и ожидал – или выругался… Да что ж я, как Болботун, речь нормальную понимать разучился?!
Беру на себя… простить за поступок?
– Беру на себя, – повинуясь неведомому наитию, просипел я и указал рукой на свое горло – хвораю, мол, голос пропал…
Пупырь просиял, еще раз перегнулся в поясе и умчался по своим делам. А я остался стоять, и только возня запечника в кармане привела меня в чувство.
Я пошевелил пальцами ног – мягкие замшевые полусапожки были немного малы, – покачался с носка на пятку и решил держаться прежней личины: состоятельный горожанин, скорбный горлом и незнакомый с прочими паломниками, а посему оправданно молчаливый и неуклюжий.
Черчек заверял, что в это время – в смысле, в самом начале Большого Паломничества – горожан у Ларя почти не бывает. Ну что ж, положимся на его опыт.
И все-таки – извиняющийся Пупырь… Черт меня побери!
Я одернул накидку, прижал к боку трепыхающегося Болботуна и зашлепал к ближайшему, так сказать, кормилищу. И поилищу, поскольку у крыльца дома торчали два бака из желтого металла, где что-то булькало, и три пивные бочки.
Я боялся. Дурацкие шутки, которые я судорожно выдаивал из дряблых сосцов моего сознания, не помогали. Я боялся. Очень. И страх был более материален, чем мое тело.
Плотный, горячий, пахнущий мокрой хвоей страх.
Я остановился у чахлой сосны и принялся наблюдать за группой паломников.
Они собирались кушать. И делали это так же основательно и деловито, как и все остальное. Раз – и столы, похожие на длинные лавки, застелены чистыми скатертями. Два – и миски стоят ровными рядами, а рядом с каждой лежит глубокая деревянная ложка. Три – и две дюжины человек сидят за столами на скамьях. А толстая повариха в ситцевом переднике методично сует половник в казан, и порции дымящегося варева наполняют подставленные миски.
