Томас вмешался, боясь, что всадник неправильно истолкует
слова калики как слабость или трусость:
— Нам плевать на ваши святыни правокефалия! Я
левокефал, а мой благородный друг, хоть и бредет пешком — он герой с причудами
— вовсе исповедует свою древнюю веру отцов и даже, возможно, прадедов.
Всадник сказал, не поворачивая огромной головы к блестящему
рыцарю:
— Заткни пасть, железяка!.. А ты, калика, как не
стыдно? Встречал тебя однажды, еще больше о тебе слышал. Вдвое сильнее меня, но
бродишь по дорогам аки птаха небесная, что кизяки клюет! Смелости, ухватки в
тебе нету. Взял бы Идолище поганое за лапу или что там у него, шмякнул бы о
стену, чтобы весь дворец затрясся, а маковки церквей посыпались! Мокрое бы
пятно осталось, тут бы и делу конец.
Томас яростно пыхтел, обнажил меч до половины и горячил
удилами коня, выбирая позицию для удобного удара.
Олег ответил раздраженно:
— Какое мне дело до драк внутри чужого города?.. Там
каждый месяц появляется новое Идолище. Со своими сторонниками! Только своего
вожака зовут пророком, а чужого — Идолищем. А те — наоборот, хотя для меня это
выкапанные близняки. Царьград — гнилой город. Если царьградцам едино, кто ими
правит, то какое дело нам?
Богатырь вытаращил глаза, задышал тяжело:
— Да как ты... Да ты что?.. Царьград — святой город!
Там патриарх православный, оттуда наша вера русская пришла!
Олег снова потемнел лицом, даже скрипнул зубами. У него было
такое лицо, словно сердце пронзила злая боль. Томас сразу люто возненавидел
чужака, выдернул меч, развернул коня и заставил его попятиться для разгона.
— Русская, — повторил Олег мертвым голосом. Щека
его дернулась, он стоял бледный как мертвец. — Твой патриарх гнет шапку
перед Идолищем, базилевсом, любым князьком, кто его держит в кулаке. Вон те
левые, католики, все-таки не кланяются! Для них вера — это вера, власть —
власть. Словом, дурень ты с короткой памятью... Впрочем, ты ли виноват?
Всадник поедал его огненными глазами. От него едва не шел
сизый дым, раздулся, схватился за булаву, но с огромным усилием смерил себя,
гаркнул люто:
— Дурень? Аль я не помню, что у нас на святорусской
земле завсегда была вера Христова?.. Отцы-прадеды молились Христу и Николаю-Угоднику!
Язычник ты поганый, гореть тебе в геенне огненной!.. А ну, скидывай свое
отрепье! И лапти скидывай!
Томас пригнулся к луке седла, крикнул во весь голос:
— Сэр калика! В сторону!.. А ты, невежа, укрепись
духом, прежде чем я его вышибу к твоему дурацкому православному Христу, который
в подметки не годится нашему, католическому!
Олег повернулся как ужаленный, вскинул руки над головой:
— Сэр Томас!.. Сэр Томас!.. Укроти праведный гнев.
Религиозный диспут как-нибудь в другой раз, а сейчас у нас дела!
К изумлению и негодованию Томаса он быстро разделся, сбросил
лохмотья плаща, в которых торчали репьи, колючки, где налипла лягушачья икра и
зеленый мох со спин чудовищ. Сбросил портки и даже стоптанные сапоги, которые
богатырь нахально обозвал лаптями.
Томас растерянно вертел в руке меч, щеки заливала краска
жгучего стыда, не мог видеть униженного друга, уже решил было игнорировать
настойчивую просьбу не вмешиваться, будь что будет, если погибать, то вдвоем,
не жизнь дорога, а честь... Как вдруг богатырь грузно слез со своего
звероподобного коня, швырнул на дорогу шлем, расстегнул и бросил следом тяжелый
пояс, ухватил за края кольчугу, что доставала до коленей, с натугой содрал
через голову, звеня нашитыми булатными бляхами.
Конь под Томасом нервно танцевал. Челюсть рыцаря отвисла по
шестую заклепку. Богатырь снял все доспехи, даже красные сапоги с серебряными
набойками на загнутых носках!
Молча, не глядя друг на друга, влезли каждый в одежду
другого, у Томаса глаза снова полезли на лоб: кольчуга богатыря на калике в
самый раз, если не тесновата в плечах, а исполинскую булаву повертел как
щепочку, небрежно повесил за ремешок на крюк седла. Сапоги пришлись впору, как
и шлем.
Богатырь напялил лохмотья с явным отвращением, вздохнул,
сказал уже другим голосом:
— До Царьграда отсель сколько верст?
— Полсотни верст с гаком, — ответил Олег.
Он вспрыгнул на черного жеребца, тот повел огненным глазом,
оскалил зубы и хищно прижал уши. Олег похлопал по широкому лбу, сказал
успокаивающе:
— Ну, волчья сыть, не свалишься по дороге?.. Исполать
тебе, богатырь. Верю, что ниспровергнешь Идолище, хотя тем ли надо
заниматься?.. То ли Идолище низвергать?
— Спасибо на добром слове, — буркнул
богатырь. — Не понимаю тебя, хоть убей!.. Мимо ж ехал. А мне полсотни
верст с гаком, да в гаке еще сотня...
Он повернулся и, не тратя слов, пошел быстрыми шагами по
дороге к Константинополю. Томас с недоумением смотрел ему вслед. Нескоро он
тронул коня, подъехал к нетерпеливо ожидающему калике в непривычных для взгляда
Томаса доспехах, сказал потрясенно:
— Сэр калика, я чую великую тайну!
— Даже великую! Тайны нет, сэр Томас.
Он ехал рядом с Томасом, возвышаясь почти на голову, а конь
Томаса выглядел жеребенком рядом с громадным вороным зверем, что яростно сопел,
косил налитым глазом на соседа, готовясь куснуть.
— Он сказал, что ты вдвое сильнее...
— Это великий богатырь земли Русской, Илья Муромец.
Великий не силой, хотя среди богатырей нет равных в мощи, а великий
жертвенностью. У него нет ни жены, ни полюбовницы, ни детей, ни родителей —
только Русь! В зрелом возрасте приехал в Киев, с той поры бережет и защищает
только Русь. Как умеет, конечно. Это его любовь, его страсть, его жизнь.
— Гм... Киев-то ваше Дикое Поле?
— Почему так?
— У него лицо человека, который годами спит под
открытым небом, положив под голову седло, и не больно привык общаться за
праздничным столом.
— Ты прав, сэр Томас. Не сердись, он всю жизнь проводит
на заставе богатырской. Русь все-таки велика, хоть ты никак не можешь отыскать
ее между исполинскими королевствами Польши и Чехии. Муромец загодя
перехватывает врагов и насильников. Летом его палит солнце, зимой жгут морозы,
осенью хлещут дожди. Ведь любой встречный, кто идет незванно через границу —
враг!
Томас медленно наклонил голову, как бы принимая извинения за
грубияна, который просто не мог быть другим:
— Понимаю... Но я все-таки не стерпел бы. Он так тебя
оскорблял!
Олег, все еще чужой и непривычный Томасу в доспехах,
отмахнулся с великой небрежностью:
— А я не оскорбляюсь, как уже говорил. Мне стыдно, что
за его спиной прячусь. Я ведь не вдвое сильнее, как он считает... Мог бы я в
тиши пещер читать мудрые книги, если бы он не выдерживал стужу, зной и натиск
лютых врагов?
