Фрау Миллер: Я не слушаю сплетни.
Фрау Мюллер: Может, вам стоит спрятать волосы под платок? Глядишь, так и продержитесь оставшуюся неделю.
Фрау Миллер: Как русские бабы?
Фрау Мюллер: Почему же? Вы наверняка сумеете как-нибудь модно повязать, чтобы вас не принимали за русскую.
Фрау Миллер: Как уборщица?
Фрау Мюллер: Ну, фрау Миллер, если вы и дальше будете транжирить мыло…
Фрау Миллер: Я же сказала, у меня исключительно пышные и густые волосы, и обычного мыльного пайка мне не хватает. Наверняка есть те, у кого мыло остается, — те, у кого жиденькие, невзрачные волосы. Мыло надо распределять в соответствии с густотой волос. Такая скользящая норма.
Фрау Мюллер: Скорее скользкая дорожка.
Фрау Миллер: Что за угрожающий тон?
Фрау Мюллер: Вы утверждаете, что у нас неэффективная система распределения мыла. Что организация, отвечающая за это, не справляется со своими обязанностями.
Фрау Миллер: Нет, я такого не говорила.
Фрау Мюллер: А прозвучало именно так.
Фрау Миллер: Не знаю, я такого не говорила.
Фрау Мюллер: А я услышала именно это. Надо быть аккуратнее в высказываниях, фрау Миллер.
Фрау Миллер: Конечно.
Фрау Мюллер: И с мылом надо аккуратнее.
Фрау Миллер: Да. Полностью с вами согласна.
* * *
Зиглинда почувствовала, что с нее стаскивают одеяло, и проснулась. Над кроватью склонилась мама.
— Надо торопиться! Вставай!
С маминой шеи свисала лисья горжетка. Легкий мех щекотал лицо, сухая лапка царапнула горло.
— Мне снился сон, — проговорила девочка.
— Скорее! Выбирайся, — торопила мама, будто сон был комнатой, охваченной пламенем.
Нужно слушаться маму — у нее расшатаны нервы. Зиглинда села. Как она проспала сирену? Та заполняла все пространство комнаты, заглушала мамины слова. Зиглинда очень устала. Почти всех детей давно отослали из города в соответствии с приказом гауляйтера. На вокзале они смеялись и махали разноцветными бумажными флажками. Их сажали в поезда целыми классами и везли на далекие фермы, где они будут доить коров, кормить цыплят и скакать верхом. Их везли в палаточные лагеря, где не было родителей с расшатанными нервами, а бодрые вожатые учили прыгать через костер, строить «живые» мосты и опознавать ядовитые растения. Там было полно еды, и им не приходилось пережевывать каждый кусок по тридцать раз, чтобы паек не заканчивался слишком быстро, или прижимать руки к животу, чтобы заглушить голод. Уехали почти все одноклассники Зиглинды из старой школы, уехали сыновья Шутманнов и младшие дети Глекнеров, уехали многие девочки из ее группы гитлерюгенда. Дети соседей по лестничной площадке уехали несколько лет назад, еще до того, как начались бомбардировки. Как же их звали? И кузен Эдды Кнопф, у которого было что-то не в порядке с головой. Его тоже эвакуировали, но он умер от сердечной недостаточности, и прах прислали домой в жестяной коробке.
— Противогаз! — командовала мама. — Ботинки.
Каждую ночь повторялось одно и то же — лишних слов не требовалось.
Ну и пусть где-то там другие дети катаются верхом, сидят у костра и едят досыта, Зиглинда не хотела уезжать. Кто будет за ней следить? А вдруг она порежет ногу или захлебнется? Ехать к родителям матери в Целле она тоже не хотела. Она никогда их не видела. Папа сказал, что они как чужие.
Зиглинда выбежала за мамой на лестничную площадку. Папа застегивал Курту пальто, а тот приговаривал: «Надо лошадь подковать. Сколько гвоздиков нам взять?» Мама схватила мальчиков за руки и поспешила вниз, лисьи лапки подскакивали у нее на груди.
В подвале герр Шнек выговаривал семье Хоеров за то, что они разрешили своей собаке попить из ведра с водой на третьем этаже.
— А если начнется пожар, вылетят стекла и огонь выжжет весь дом? Что, Фритци спасет вас?
— Прошу вас, герр Шнек. Здесь дети, — проговорил папа.
— Пусть тоже слушают, — не унимался Шнек.
Он отправил герра Хоера на крышу тушить зажигалки и не преминул заметить, что те вспыхивают как спички, огонь мгновенно расползается на другие дома, и, не успеешь оглянуться, пылает уже вся улица. Потом он записал в своей тетрадочке отсутствующих — тех, кому надоело жить, кто прячется от бомбежки под одеялом. Посмотрим на них, когда от ударной волны начнут вылетать стекла и рушиться стены. Это противозаконно, напомнил он всем присутствующим. Истые германцы такого себе не позволяют. И к тому же — он поднял вверх карандаш — рассчитывать на компенсацию могут только те, кого смерть застигла в подвале. А у недальновидных англичан подвалов нет, и им приходится во время авианалетов запираться в клетках у себя в гостиных. Шнек своими глазами видел картинки в берлинской иллюстрированной газете: довольные до поры до времени враги сидят за решеткой, как мартышки в зоопарке, а днем используют свои укрытия, как столы для настольного тенниса. Посмотрим, как они запоют, когда Германия применит секретное оружие!
Зиглинда спросила:
— Папа, нас эвакуируют?
— Нет, конечно, ни в коем случае. Какая эвакуация? Детей отправляют на отдых, на каникулы. Но вас мы никуда не собираемся отправлять. Война почти выиграна.
Последнее, кстати, было правдой.
Зиглинда почувствовала, как на голове поднимаются волосы, — неподалеку упала бомба.
Когда удары прекратились и все вернулись в свои квартиры, она уложила братьев спать. Теперь это было ее обязанностью — у мамы шалили нервы. На улице пошел дождь. Тяжелые капли падали на песочный за́мок, построенный Юргеном, размывали неприступные стены, обнажая крошечную замурованную фигурку. В прихожей старинные напольные часы вызванивали «Нет, нет, нет», и казалось, будто звук идет откуда-то из глубины. Гири словно сжимали время, медленно давя на него своей свинцовой тяжестью.
* * *
У мамы расшатаны нервы, поэтому утром Зиглинда встает раньше всех и готовит завтрак, помогает Юргену найти учебники, а Курту одеться и почистить зубы. Сортирует белье для стирки, проверяет карманы и выворачивает носки. Химчистки теперь обслуживают только солдат, так что Зиглинда сама чистит и гладит два оставшихся папиных костюма. Она делает это очень аккуратно и даже смачивает стрелки слабым мыльным раствором. Когда она вытряхивает брюки, из них вылетает какая-то крошечная бумажка, очень тонкая и легкая, словно перышко. Зиглинда поднимает ее и видит, что там напечатано одно слово — «жалость». На обратной стороне пусто. Девочка осторожно сжимает ее в ладонях, чтобы не порвать, не помять и не потерять, и перекладывает в пустую жестяную коробку с портретом Фридриха Великого на крышке.
В следующие недели она находит еще слова за отворотами папиных брюк и аккуратно складывает их в коробку. «Обещание», «эвакуация», «истребить», «Версаль», «Бог». Неужели это и есть те самые опасные вещи, которые папа изымает? Фридрих Великий гарцует на вздыбленной лошади, бока которой уже начали покрываться ржавчиной. Бумажки совсем ничего не весят, так что когда мама встряхивает коробку при своей ежедневной переписи, то ей кажется, будто она пуста.
