Скорбная маска, подумал Тумидус. Скорбь на моём лице. Надо срочно вернуть скорбь обратно. Неловко идти к умирающему с челюстью, отвалившейся до самой земли. Опять же, нам надо поговорить, а как говорить с такой-то челюстью?
– Никто не будет нас больше бить,
Пинать по заднице, да,
Никто не будет нас бить ногой,
Никакой ублюдок не будет!
Тумидуса заметили:
– Бвана!
– Белый бвана! Белее снега!
– Жадный бвана! Жаднее Папы!
– Военный бвана! Военней танка!
– Куум! Куум!
– Ку-у-у-у-ммм!!!
Окружили. Прижались. Втащили в круг:
– Папа уходит от нас, ай, умм, о-о-о!
Йе-е, уходит Папа!
Кого нам страшиться теперь, ай, умм, о-о-о?
Некого нам страшиться!
– Брысь отсюда!
На крыльце стоял Папа Лусэро. Карлик выглядел плохо: кожа цвета золы, морщины словно резцом навели. Слепой, он и стоял как слепой. Если обычно два перепелиных, сваренных вкрутую яйца, что белели в Папиных глазницах, воспринимались окружающими как очередное издевательство карлика – так легко и уверенно он двигался – то сейчас Папа левой рукой держался за косяк двери, а правой щупал воздух перед собой.
Впрочем, это тоже могло быть очередным издевательством.
– Брысь, – согласился Тумидус, вырываясь из цепких рук женщин и детей. – Отпустите меня, живо!
И добавил, кивком указав на Папу:
– Слышали?
– Это я тебе, – пояснил Папа, ответным кивком указав на военного трибуна. – Я тебя на когда приглашал? А ты когда явился? Брысь, говорю! Сгинь! Все придут, тогда и ты приходи. А пока что мы сами, по-семейному…
– Все не придут, – брякнул Тумидус. – В смысле, придут, но не все.
Это я молодец, отметил он. Это по-нашему, по-солдатски. Бряк, и наповал. А я, дурак, ещё прикидывал, как бы половчее озвучить скользкую тему. Озвучил, дипломат хренов.
– Кто не придёт?
– Кешаб.
– Злюка Кешаб?
– Да.
– Не придёт ко мне на проводы?
– Да.
– Почему?
– Он занят.
Папа сел на крыльцо. Не сел, упал. Шлепнулся на тощие ягодицы – всей радости, что падать было невысоко, при его-то росте. Встречать Тумидуса карлик вышел в цветастой пижамной куртке, но без штанов. Голые, худые, высохшие как палки ноги антиса смешно торчали над краем крыльца. Голени темнели синяками и струпьями по краям плохо заживших ссадин. Чувствовалось, что в последнее время Лусэро Шанвури редко взлетал, зато часто падал.
– Чем он занят? – спросил Папа.
И сам себе ответил:
– Ну да, конечно. Он гоняется за этим придурком.
– За каким придурком? – опешил военный трибун.
– За этим. Ты что, не в курсе?
Тумидус обиделся:
– Я в курсе. Я не знал, что он придурок, – разговор о гипотетическом беглеце, нападающем на корабли, складывался всё хуже и хуже. – Я думал, он антис-псих. Антис-брамайн. Вероятно, антис-ребёнок…
– Одним словом, придурок, – карлик вздохнул. – Ты Кешаба видел? Тоже придурок, мозги набекрень. И не спорь со мной!
– Я и не спорю.
– Жалко, что я умираю. Я бы отправился на охоту вместо Кешаба. В крайнем случае, вместе с Кешабом…
– Куда это ты бы отправился? – проклятое «я умираю» билось в ушах военного трибуна. Торчало кляпом в глотке, мешало слушать и говорить. – Так бы Кешаб тебя и взял в компанию! Он сказал, это только их дело…
– Да, это дело антисов. Наше дело.
– Болван!
Нехорошо так называть умирающего. Некрасиво. Орать на умирающего и вовсе скверно. Но Тумидус не мог сдержаться:
– Каких ещё антисов?
Он сорвал фуражку, ударил кулаком внутрь, словно там была голова врага:
– Брамайнов! Кешаб так и сказал на Совете: «Это дело брамайнов!» Пусть, мол, никто другой даже не суётся…
– А что Рахиль? Она стерпела?
– Рахиль? Рахиль возразила, что дело общее, так он ей чуть в глотку не вцепился.
Папа дернул щекой. Облизал воспалённые губы:
– И Рахиль прислала тебя ко мне. От имени Совета антисов. Они не знают, что делать, и рискнули потревожить меня. Ну да, в другой ситуации они никогда бы…
Вот, напрягся Тумидус. Вот мы и добрались до главного.
– Нет, Папа, – глотку забили кляпом. Рот зашили суровыми нитками. Язык выдрали клещами. Военный трибун говорил, как толкал в гору неподъёмный камень: – Они категорически запретили мне тревожить тебя. Я, старый ты дурачина, здесь по собственной воле, вопреки мнению Совета. Когда они узнают о моей инициативе, они открутят мне голову. Они добрые, понимающие гуманисты, они сочувствуют и входят в положение. А я – злобный помпилианец, волк-рабовладелец. Я единственный, кто даже мёртвого поднимет, если это будет надо.
– Ай, молодец!
Папа запрыгал на заднице. Заколотил пятками по крыльцу:
– Бвана! Злобный бвана!
– Злобней всех! – откликнулся хор жён и детворы.
– Жестокий бвана!
– Палач! – ликовал хор. – Мучитель! Трупоед!
– Я не ошибся в тебе!
– Любимец Папы! Лучше всех!
– Хух, йух, йух!
– Значит, вопреки мнению? Хо-хо!
– Вопреки.
– Ай, умм, о-о-о!
– Значит, Рахиль идёт к чертям? Нейрам к чертям? Кешаб…
Папа замолчал. Повторил хриплым шёпотом:
– Значит, Кешаб не придёт ко мне на проводы? Только Рахиль и Думиса М’беки? Из антисов только Рахиль и молодой М’беки?! Нейрама я не приглашал, мы никогда не были с ним близки…
Тумидус вздрогнул. В бормотании карлика ему почудился страх. Ужас. Паника. Всё то, чему не было места рядом с Лусэро Шанвури в течение его долгой и насыщенной жизни. Жёны и дети продолжали плясать, распевая гимн, но вокруг крыльца образовался круг, нет, пузырь, кокон, откуда злые демоны выкачали весь воздух. Я задохнусь, подумал военный трибун. Мне нечем дышать. А дышать его страхом я не могу, нет.
– Кешаб не придёт, – раз за разом повторял Папа. Казалось, он приучает себя к мысли о крахе, катастрофе, провале архиважнейшего дела, вопроса жизни и смерти. – Кешаб сдурел, Кешаб бегает за придурком. Злюка Кешаб не придёт, не придёт…
– Папа уходит от нас, ой, вау, ой!
Да, уходит Папа!
Встань, будем петь ему всей душой, ой, вау, ой!
Петь будем: «Кыш отсюда!»
– Кешаб не придёт… Надо звать Нейрама. Великий Джа! Они вдвоём не удержат! Они не смогут, им не хватит сил…
