– А я вот, например, отбросил такие высокие материи, – съязвил я. – Попросту сам завязал, перед тем как других жизни учить.
– Нет. Вот и коньяк мой вылакали.
Я в ужасе посмотрел на свое отражение в воде и увидел, что в моих руках маленькая бутылочка коньяка. Пустая. А по телу побежал забытый уже, но привычный и нехороший жар. Нарколог захлопал в ладоши. А я вдруг заметил, что на том месте, где стоял Сергеев и чистил белье, на воде нет даже кругов. Заметив это, я вскочил:
– Позвать… МЧС… Мили… Полицию… Спасти…
– Иди-ка ты домой. Надоел уже.
С этими словами Анатолий Валентинович сам вдруг вскочил и побежал по берегу.
– Стой! – закричал я. – Стой, гад!
И побежал следом. Однако алкоголь, старым недобрым гостем вернувшийся в мою кровь, толкнул меня вправо, потом влево. Я упал, еле удержавшись за куст, чтобы не искупаться следом за покойным Сергеевым. А когда выбрался на тропинку, нарколога и след простыл.
Решив, что нарколога не догнать, а Сергеева не спасти, я отправился домой…
Около подъезда стояла какая-то дама, которая при виде меня скорым шагом пустилась в сумерки подворотен.
Хотел догнать, но отдумал. Вспомнил про бутылку дешевой водки, которую я держал на случай визита каких-нибудь жлобских товарищей. Товарищей у меня не было, поэтому бутылка так и стояла в холодильнике.
– Но сегодня вечером ты умрешь! – крикнул я и захохотал.
Криком я спугнул рыжего кота, который как раз мочился в мой почтовый ящик. Обозвав кота «сукой», я с легким сердцем поднялся на пятый этаж и с четвертого раза попал ключом в замочную скважину.
– Мог бы сначала и позвонить, – обиженно протянули с кухни. – Предварительно по телефону или хотя бы в дверь.
Я рванулся на кухню и обнаружил нарколога, который сидел за прибранным и даже обтертым обеденным столом и в одну харю глушил водку из той самой энзэ-бутылки, закусывая яичницей. На Анатолии Валентиновиче болтался пестрый фартук. Очки запотели. Он откинул голову назад, и захохотал, и крикнул:
– Ши-зу-ха!
Последнее, что я помню – это как подо мной проваливается пол…
Просыпаюсь в 4.36 от странных звуков, доносящихся из квартиры этажом выше.
«Все нормально, – говорю я себе, – ничего такого особенного. Просто Надежда не может заснуть и шьет что-то на заказ».
С этой мыслью я иду на кухню. Жадно пью воду, прибиваю сигарету и возвращаюсь в постель. Наверху тихо, но, как только я ложусь, шум возобновляется.
«Ничего особенного. Надежда не может заснуть», – повторяю я себе. Но в этот самый момент в голове моей впервые проносится, что на самом деле это не Надежда шумит в ночной тишине. Больно уж темно за окном. Слишком свинцово-черным кажется небо. Лишь луна желтеет в нем тем самым тусклым пятном и шепчет мне сверху: «Это стучит швейная машинка Гретхен Крюгер».
Гретхен Крюгер. Лишь сейчас я вспоминаю о ней. Что шьет она, торопясь и под утро?
«Вицмундир для нового Наполеона», – снова помимо моей воли ухает во мне.
«Гретхен Крюгер шьет вицмундир для нового Наполеона», – подтверждает своим стуком дьявольская швейная машинка сверху.
«Пустяки, какие пустяки», – мысленно произношу я, пытаясь успокоиться.
Гретхен Крюгер тем временем не унимается. А часы уже, наверное, показывают пять. Не могу протянуть к ним руку. Я начинаю проникать в тайну предрассветного часа.
Новый Наполеон не простит мне того, что я слышу. Никто не должен знать про этот самый вицмундир. Вицмундир – тайна, недоступная человеку: кто шьет его, где шьет и зачем шьет. Почему же тогда я слышу звуки этой дьявольской машинки?
«Пустяки, – делает последнюю попытку вмешаться светлый голос внутри меня, – это Надежда. У кого-то должен родиться ребенок. Обычный ребенок. Пищащий сверток, который требует молока, нежности и заботы…»
Новый Наполеон был очень недоволен тем, что я узнал о нем и тем самым потревожил его покой. В наказание за это он лишил меня сна и заставил вечно лежать в темноте, слушая звуки швейной машинки Гретхен Крюгер…
6. Таня Элисон
Утром я проснулся в своей уютной холостяцкой берлоге от робкого, но методично повторяющегося звонка в дверь.
На пороге стояла женщина.
– Вы Гретхен Крюгер? – поинтересовался я, не в силах прогнать ночной кошмар.
– Нет, я Таня Элисон, – ответила она, тряхнув неестественно рыжей челкой.
Я вспомнил, что вчера у подъезда видел именно эту женщину, и пожал плечами:
– Что ж, входите.
Между прочими новостями я обратил внимание на свой внешний вид и отметил, что спал, не снимая обуви. Старею.
– Пойдемте на кухню… Не пугайтесь… У меня тут мамай воевал…
– Да ладно, – хрипловато буркнули сзади.
Я на всякий случай обернулся, но понял, что похмелье – это уже не хмель. Таня осталась Таней. Усевшись на табурет, она вытянула свои красивые ноги в садомазохистски кожаных сапогах и закурила. Сидела, курила и молчала. Таня и я рассматривали ее ноги.
– Красивые у тебя ноги, – обронил я и пошел к плите варить кофе.
– Ноги как ноги, – буркнула Таня Элисон.
– Ты его пациентка? – поинтересовался я, гремя туркой о плиту.
– Угу. Я его пациентка.
– И он тебя ко мне прислал.
– Нет. Я к тебе пришла сама.
– Зачем?
Таня Элисон задумалась, потом подошла к форточке и запулила хапчик в хмурое утреннее небо.
– Чтобы тебя спаси, – шепнула она вдогонку летящему хапчику.
– А зачем, Таня Элисон, тебе меня спасать?
Тут она задумалась уже серьезно. Вновь уселась на табурет, уперев локти в стол. Взглядом эстета я отметил, что грудь Тани вызывает настроения не столь агрессивные, как ее ноги, ибо она спортивная и плотно пристегнута к спине.
– У тебя выпить есть? – наконец выдавила она из себя.
– Что, без допинга сказать не можешь… Так по́шло? – поинтересовался я, наливая кофе. – Или для храбрости?
– Дурак, – буркнула Таня Элисон. – Это я для твоей храбрости. Страшно потому что.
Внутри ухнуло – подустал за последние сутки от испытаний на вшивость – однако я ухмыльнулся, открыл холодильник и достал оттуда…
– Минуточку… Но ведь он вчера все выжрал.
Элисон взяла у меня бутылку и жестом инструктора по стрельбе вышибла пробку. Потом налила водки в кофе себе и мне и снова закурила.
– А не было никакого вчера, – зловеще начала Таня.
Из ее сбивчивого и нервного рассказа получилось примерно следующее…
В сельский клуб купили световую пушку.
