С этими словами я дернул за ручку и попал в маленькую, как флигелек, комнатку. На полу змеился красный половик. Он вел к лавке, на которой сидела женщина.
При тусклом свете лучины она тихим голосом читала вслух какую-то книгу.
«И вот когда человек этот вкусил всего, чего хотел, решил он построить храм. Но не от веры… А от тщеславия. И пока строил, уверовал…»
– А вы кто? – спросил я.
– Человек, – ответила она.
– А зовут как?
– Вера.
– А фамилия?
– Христова. Все мы Христовы. Садись.
И я уселся рядом с ней на лавку.
– Так вот, я говорю, выбирать надо, – будто бы продолжил некогда начатый разговор невидимый Анатолий Валентинович (он просто стоял у меня за спиной, поэтому я его и не видел). – Или ты маленький мальчик. Или ты большой пьяница. Или ты нормальный человек без заскоков. Вот тебе жена. Ты с ней живешь в заброшенной деревне. Как вы сюда попали – а шут его знает. Приехали погостить и остались. Ты тут терялся, находился. Потом все пугался чего-то. В лесу что-то такое увидел, пока бродил там. Потом сбежал. Попробовал в городе другую жизнь начать, но запил и запил, и запил, и запил. И тут мы с тобой познакомились. Я тебя в чувство привел, но если опять забухаешь, все мои старания прахом.
– Все, да? – уныло поинтересовался я. – Стопроцентная эмпирическая реальность?
– Кому как, – пробубнил нарколог…
– Мой прадед был колдуном, – рассказывал Анатолий Валентинович кому-то по телефону, устало ссутулившись за обшарпанным столом у себя в кабинете. – Без ног, но такие вещи вытворял – вы не поверите. Кстати, как вы, не был чужд политике. Да-да. Шут при градоначальнике. И, видимо, не только шут. Должно же было это у него откуда-то взяться. А градоначальник наш… Хотя это отдельная история. Кое-что я от него унаследовал. От деда. Хотя и от градоначальника тоже. Нет, летать не умею, но от алкогольных соблазнов излечить вас попробую. Приходите.
Звонили из стационара.
Анатолий Валентинович выслушал какую-то новость, которую сообщила ему усталым голосом медсестра, и молча повесил трубку.
– Что ж, не получилось… – попробовал философствовать он.
А потом перестал философствовать. И долго курил у открытого окна, скаля желтые зубы.
Достал было из кармана маленькую бутылочку, но, подумав, зашвырнул ее в майскую листву и, не оборачиваясь, громко выкрикнул:
– Следующий!
10. Тот дяденька
И вот когда папа с тем дяденькой сидели на кухне, я заснул. Проснулся ночью. Слышу: за перегородкой разговаривают. Мама там откуда-то взялась. И папа что-то ей говорит, вернее, только готовится сказать. Что-то нехорошее. Страшное. Что он там маме сказал – я не расслышал. А только потом вдруг ударил ее. Что-то рухнуло на пол. А через перегородку в комнату кровь потекла. Много крови.
Тут незнакомый голос шипит:
– Теперь иди с парнем разберись. Никто, кроме нас, не должен знать про клад.
Я рванулся, подскочил к раме, вынес ее табуретом, на улицу сквозь осколки продрался – и бежать. Слетел с дороги. Позади топот. Ближе и ближе, ближе и ближе. А бежать – сил больше нет. Я упал в борщевик и голову руками закрыл.
Слышу, погоня тоже встала.
– Где он? – шипит чей-то голос.
И я узнаю в нем того алкаша, у которого мы остановились.
– Рядом где-то, – отвечает папа.
Растерянно так отвечает. Тут противно мне стало. Гадко так. За себя. За него. Вскочил я. И опешил. Нет никакого алкаша. Один папа мой стоит в борщевике. Губами шелестит. И срываются с его губ и летят в пустоту пустые же звуки:
– Запил ты и запил. Запил и запил. Тронулся умом, стал разговаривать сам с собой и позабыл своих. А потому – проклят будь, запивашка!
Этого я уже вынести не мог.
Рухнул обратно на землю. Завыл. Затрясся.
Папа надо мной наклонился. Руку на плечо положил. Тяжелая и теплая у папы рука. Грубая и нежная.
– Сынок… Сынок… Что приснилось тебе, сынок. Вставай.
– Вставай, – прошипел вслед за папой чужой голос.
– Вставай, – зарыдал папа. – Иди, сынок. Беги! Я не могу больше. Я больше не мо-гууу… Он вернется сейчас… Он… Он уже здесь.
Нет, папа. Я больше не брошу тебя. Пропадешь ты без меня со своими призраками. Я ведь навсегда к тебе приехал. Только ты этого не знаешь, Папахен. Сам не спросил. А я не сказал. Не успел.
На рассвете я все-таки встал и пошел. Сначала по траве, потом по воздуху и облакам. А у самого солнышка вошел в маленькую часовенку навроде той, что была внизу, в той деревне. Но только в часовенке у солнышка было чисто и радостно.
Там и встретил меня восседающий на светлом троне Отец Наш Небесный.
11. Блондинка
– Бывает же! – прошептал Штейн, отметив, что в комнату пришли сумерки.
Он рывком сел на скрипучем и сыпучем диване и долго еще сидел в сгущающейся тьме. «Изможден! – твердил он себе. – Изможден абсолютно!» Последние несколько лет его жизни действительно были беспросветными.
Наконец, он встал, подошел к столу, включил настольную лампу, достал из нагрудного кармана листок и вслух перечитал его. Теперь он все понял. И это не вызывало у Штейна сомнений.
Штейн прошел на кухню своей старой-старой квартиры. Стоя откупорил бутылку и прямо из горлышка сделал добрый глоток. Закусил черствым хлебом. Задумался. А зачем, собственно, и этот листок? Тут в дверь позвонили.
Штейн забрался на табурет, открыл форточку и выбросил белую клетчатую бумажку. Посмотрел ей вослед, потом захлопнул форточку и спрыгнул вниз…
Звонок не умолкал.
– А вы кто? – поинтересовался Штейн, открывая.
– Пять, – ответила ему миниатюрная блондинка.
– Что – пять?
Блондинка вошла в прихожую, скинула с себя легкий плащ, и Штейн замер, потому что под плащом не было ничего. Из одежды. Зато плоть пружинила безгранично.
– Он же говорил, что пять, – ответила блондинка и дернула поясок на замызганном халате Штейна. Неудивительно, что далее Штейн забыл о своем вопросе и еще забыл спросить, кто говорил про пять.
Через полчаса, откинувшись на подушки старого дивана, который оказался не только скрипуч, сыпуч, но и прочен, Штейн медленно произнес:
– Кажется, я тебя уже где-то видел. Я даже помню твое имя.
– Как же меня зовут? – проворковала, приподняв голову, блондинка, казалось, задремавшая у него на груди.
– Танька Элисон! – выпалил Штейн и расхохотался.
– Нет, я не Таня Элисон, – грустно ответила блондинка и покачала головой, словно понимая, что не сможет занять в жизни Штейна такое важное место.
