Устанавливаю стол во втором отсеке.
В первом у меня на стенах старые иконы, что от бывшего хозяина непутевого, а вернее, от его предков благоверных остались.
В третьем пока ничего, но я знаю, что туда со временем поставлю.
Во втором стол.
На стол укладываю: самовар, патефон, статуэтку купца Серкова, обычный, но старый чайник. Вкруг стола ставлю три венских стула, старинное кресло, два табурета.
Все!
Ползу вниз.
Еще ползу.
Как в стихотворении Лермонтова: «А мачта гнется и скрыпит».
Тоже скрыпнул пару раз. Чеснок, сало, калории. Да и возраст уже. И что самое главное – никто не слышит.
Отдохнув, принялся доживать среду.
Устал я сегодня раньше положенного, могу позволить, ибо появилось у меня свободное время. Остается только его потратить. Но телевизора в моем жилище нет – не держу. Книг тоже не читаю. Вспоминаю, что давным-давно не ходил в гости к знакомому писателю, который живет в другой части города.
Туда и отправляюсь.
Вобче перед визитами куда-то принято туда звонить. Но я этого не делаю. Когда я звоню, люди не берут трубку или нажимают отбой. Я сам хоть и не писатель, но сила моего слова такова, что общаться со мной хочет далеко не каждый, вернее сказать, мало кто хочет, а еще правильнее – может. Но я терплю и не обижаюсь. Люди… Как в стихотворении Лермонтова: «Прощай, немытая Россия». Все-то у нас на букву бэ. Бесхозяйственность, безалаберность и так далее. Пьянство на другую букву, зато оно у нас беспробудное и на одну букву с педагогикой. И это я не устаю повторять всем, в том числе и писателю. Потому и не берут люди трубки.
Думаю обо всем этом невесело, пока одеваюсь; выхожу из дому, топаю до перекрестка.
И надо же случиться, что на перекрестке я встречаю директора.
– Так-так, – вместо здорово живешь начинает он, – сам болеет, а сам дома не сидит.
Вроде и в шутку сказал, а вроде и серьезно.
– Дак, – говорю, – как в стихотворении Лермонтова: «Выхожу один я на дорогу…». Такой вечер, значится… И микробы обратно же на свежем воздухе дохнут.
Пошутить.
Двигаюсь дальше.
И опять встреча. И снова такая, что и не хотелось бы, да вот…
Братан троюродный пилит.
– Здорово, – говорит.
– Здорово, – отвечаю. – Денег нет.
Ну ему неловко стало.
– Да я тебя, – сопит, – про деньги и не спрашиваю.
А сам здоровый и пьяный. Может и позабыть, что брат. А мне с ним разве сладить? Я же росточку-то… Метр восемьдесят – метр шестьдесят. Да и пузо у него поболе моего животика будет.
– Да и я не спрашиваю, – поспешно говорю ему, пока он не закипел, как бабушкин самовар.
Брательник мигом успокаивается.
– Я тебе завтра долг отдам.
Подумав, добавляет:
– Через неделю.
Стоим и молчим.
Глупая, если разобраться, ситуация.
– А я, – говорит, – пью. Сдуру.
Эка удивил. Вот если бы наоборот.
Но огнь беседы следует поддержать, если имеешь дело с родственником, да еще буйным.
– Сдуру, – говорю, – можно член сломать.
Пользуясь моментом гармонии в братских отношениях, двигаю дальше.
У писателя в окнах темно, а дверь закрыта.
Но я-то знаю, что это он от меня прячется.
Стучу в окно. Одно, другое, третье.
Наконец дверь открывается.
М-дя. Рожа у него, что у моего братана. Даром что не пьет. В завязке. Работает по ночам. Но я думаю, что не только работает…
– Слушай, – начинает он вместо «здравствуйте», – я тут занят немного…
Но я же мужчина габаритный. Впихиваю его в дверной проем. Захожу сам.
– Много да немного. Ставь чайник.
– Слушай…
Наклоняюсь к нему, принюхиваюсь. А он и напрягся сразу. Привычка.
– Чего ты…
– Зубы у тебя гниют, что ли…
Писатель вздыхает и понуро ставит чайник. Мы уже на кухне стоим.
Писатель бросает заварку.
– Пожрать просто не успел, – оправдывается он.
– Ты с зубами аккуратнее, – раскачиваю я тем временем разговорную телегу. – А то один тут был… Сантехник. Приходит ко мне. Сделал все. «Пятьсот», – говорит. А я и руками замахал. «Из трубы, – говорю, – лучше пахло. Как с тобой баба-то спит?»
В таком духе беседовали еще часа два.
Наконец писатель сломался и стал разговаривать нормально и глубоко.
Мы стояли на крыльце его домика. Писатель курил, я сосал маленькую конфетку и думал, что проживу все-таки дольше, чем мой собеседник.
– Понимаешь, – начал он, – мне иногда кажется… Что я один на земле. Нет, я не болен, ничего такого. У меня есть друзья. Вернее, люди, которые думают, что они мне друзья. И даже есть женщина. Но все это как-то… иллюзорно. Об этом моя новая поэма. Нет, она не только об этом. Об этом, собственно, только одна из ее глав. Но вся поэма. Вся! Слышишь? Написана только ради этой гла…
Тут он прервался, потому что услышал какой-то подозрительный звук. Медленно прозревая, повернул голову, посмотрел на меня и увидел, как я писаю, стараясь попасть струйкой мочи между балясинами, на которых держались перила его деревянного крыльца.
Писатель тяжело замолчал, не прощаясь, зашел в дом и тяжело хлопнул дверью.
…Четверг был так себе.
Трясло и знобило.
Спал и видел во сне потоп. Спасался с несколькими выжившими на горе. Гору пытались взять приступом одержимые.
Еще спал.
Проснулся вечером.
Попил чаю и лег спать по-настоящему.
Ночью встал по нужде.
Оправился и поправился.
Дальше можно болеть по-хорошему, в свое удовольствие.
…Пятница. Подвал…
На поверку он оказался сырым.
В год обживания нового дома под полом сгнила картошка и взорвались банки с огурцами. А уж банки я закатывал будьте-нате. Сорок оборотов специальной машинки – не больше и не меньше.
Причина могла быть лишь одна: земляной пол в подвале. Недаром в мае ко мне в гости заходила вода. Набежала по щиколотку, но держалась долго, в многочисленных ямках и углублениях земляного основания.
И я сделал вот что.
Заказал у дорожников КАМАЗ песка и КАМАЗ щебня. Из строительного магазина мне привезли десять мешков цемента и пять рулонов рубероида. Из сарая притащил я бочку, запихнул ее в подпол. Шланг к мотору-безбашенке, что воду в дом из скважины качает, прицепил. Мотор у меня прямо в подполье стоит.
