Перед тем как наносить дров, я выгребаю изо всех печек золу и угли. Подкладываю на подтопочный лист газету, кладу на нее таз. Выгребаю угли из глубины печи на колосник, через щели которого они падают в поддувало. А из поддувала совком вычерпываю их и осторожно, чтобы не напылить слишком сильно, укладываю в таз. Получается полный таз углей и золы. В дровянике у меня стоит бочка. Я быстро высыпаю таз в бочку, вверх поднимается туча угольной пыли, но я еще быстрее закрываю бочку перевернутым тазом.
Раньше я выносил угли прямо на огород, высыпал в снег. Потом я перестал это делать, потому что, во-первых, когда нападет много снега, не пробраться будет к дальнему концу огорода и, следовательно, я буду сваливать золу и угли неравномерно; во-вторых, больно уж некрасиво получается во время оттепелей и по весне, когда черные кучи вытаивают из-под снега.
Есть, конечно, вариант: в ветреную погоду встать на том конце огорода, где ветер дует в спину, и пускать золу по ветру. Но это долго. Хотя и очень красиво.
Слово, которое больше всего подходит для печного дела.
Красиво, когда на полу у каждой из печек лежат ровные березовые дрова, а в корзине курчавится приготовленная для растопы береста. Красиво, когда они аккуратно сложены в печи на широкую и длинную полосу бересты, чтобы не мучиться с затопкой. Красиво, когда занимаются огнем. Красиво, когда горят.
Но красивее всего, когда в прикрытой печке, словно глаза дракона, мерцают горы истлевающих углей. Сначала синим огнем – когда из них выходит угарный газ. Потом – красным: когда они дают тепло.
…По вторникам я делаю забор.
Двор у меня большой, знатный, соток на двадцать пять.
А забор сгнил.
Перво-наперво я придумал, что высотой он будет не полтора метра, как до этого, а два. Чтобы с дороги, из соседних дворов и через окна пятиэтажки, те, которые не скрыты кленом, не было видно, как я живу. Просто у меня есть подозрение, что старик этот наблюдает за мной в бинокль.
Придумав, какой будет забор, я заказал бревен и досок. Шестиметровые бревна распилил напополам, окорил, покрыл отработкой, маслом таким, отработанным, но замедляющим гниение. Концы, которые в землю зарою, одел «рубашкой» из рубероида.
Доски прострогал. Заняло это много времени. Но зато не надо будет потом шкурить, с болгаркой раком ползать.
А далее что… Разбираю звено старого забора – собираю звено забора нового. Самое сложное – старые столбы. Их надо выковыривать из земли. Справляюсь ломом. Вкапываю новые. Камней предостаточно: в бане между делом печку старую разобрал, поставил железную. Проем только пришлось пилить, не залезала новая печка в старую баню.
Прибиваю прожилины: толстые доски, которыми скрепляю между собой бревна. Потом на прожилины прибиваю новые досочки. Одну к одной. Под рукою уровень, чтобы не уйти: вперед-назад, вправо-влево.
Сегодня был разморен, ослаб от гриппа. Но прошел шесть метров. Три столба вкопал, да на прожилины посадил полсотни досок. Забор готов…
Шутки шутками, а больничный мой заканчивается.
И это уже шутки хреновые.
Вечером выхожу на работу.
Директор чтой-то припозднился. Останавливается у вахты, смотрит на меня.
Директор у нас мужик видный, еврей. Сам высокий, нос горбатый, очки на носу с толстенными линзами. А под линзами зрачки, маленькие и узкие.
Вот смотрит-смотрит он на меня, да как брякнет:
– Максим Максимович, не надоело еще выкобениваться?
Я только хмыкнул.
Тут он посмотрел на меня внимательно и глазами улыбнулся.
– Все понимаю, дорогой. Все. Но ты пойми, что дело без тебя стоит.
И директор кивнул на трех граций, что прошмыгнули мимо вахты.
– Ты же не простой учитель, Максим Максимыч, – продолжил директор свой исполненный пафоса монолог (я-то все же слегка улыбался). – Ты же учитель от Бога. Ты вьетнамца, корейца, американца можешь научить русскому языку. Я знаю, справки навел. И степень ученая у тебя. Где ты еще найдешь в нашей дыре учителя с ученой степенью? Давай, а?
Я все молчу.
Тут посмотрел он на меня уже сердито:
– Ну, что думаешь?
– А что тут думать, – отвечаю я ему, – это уже пройденный этап моей жизни. Как в стихотворении Лермонтова: «Я не унижусь пред тобою».
Взвился он, ногой топнул и вышел. Дверью дал так, что только стекла в будке моей собачьей задрожали. День да ночь…
И вот суббота, день продажных женщин. Сегодня ко мне пожаловала юная любительница низменных чупа-чупсов. И неизменных тоже.
Сосредоточенна и молчалива.
Уплетая после всех радостей ужин, она интересуется:
– Дяденька, а вы что, меня не помните?
Озадаченно почесываю пузо.
– Вы ведь Максимка?
Сурово поправляю:
– Кому Максимка, а кому и Максим Максимыч.
– М-м, клево. А я на последнем курсе у вас училась.
– Много вас у меня учились…
Тут чупачупсница кладет на скатерть вилку, вытирает полотенцем свой немалый рот и начинает выть во весь голос.
Выждав минуту, предлагаю:
– Может подосвиданькаемся?
Она кивает и опускается на колени.
Я вскакиваю:
– Домой, говорю, вали. И не приходи больше.
Она падает дальше на пол, сворачивается в клубочек и начинает тихо поскуливать.
Вторично почесываю пузо и думаю, что не высплюсь к утренней службе.
Но что тут поделать? Беру юную деву на руки и переношу на диван. Укладываю пластом. Сажусь рядом. Бурчу:
– Рассказывай.
Она и рассказывает.
Накопила на жилье. Взяла ссуду. Купила квартиру. Стала жить. Понравилось. А потом с работы выперли. С основной. Стала брать деньги у знакомых бандитов. Отрабатывала телом. Выяснилось, не отрабатывала, а отсрочку делала. Теперь отдавать нужно. Бандитам.
– Помоги, а?
Смотрю на нее. Улыбаюсь. Качаю головой.
Ушла.
Как в стихотворении Лермонтова: «И любопытно пробегают глаза опухшие девиц…».
За неимением кого еще поиметь падаю в объятья к Морфею.
Ночью приморозило. Первый снег выпал. И почему-то не растаял.
Послезавтра на работу. Работа-работа: ни заработку ни выработку.
…Сижу за стеклом. Читаю газету. В полночь около спортзала пробежит крыса. Надо пойти посмотреть. Боюсь крыс. Каждый день ползаю дома в подвал посмотреть, не погрызена ли картошка.
До того как я затеял ремонт, у меня в подвале завелась целая крысиная семья. Ляжешь спать, а у них под полом визг, веселье, мать их. Так же весело они обходили крысоловки. А отраву ели не иначе как на десерт, картофеля опосля.
