И я что сделал. Сварил кашки. Рисовой. И развел цементный раствор. Перемешал это все. И поставил прямо под крышку, через которую в подпол залезать надо. На следующий день зазвал бабку-соседку. Чаем напоил. Потом говорю, так и так, баушка, не посмотришь, а то связываться самому неохота. Она: «А давай». Залезла. Орет через минуту: «Принимай, Макса!». И хренак полено снизу вверх. Я на полено-то посмотрел и обмер. А уж второе летит. И третье. И четвертое. И пяток маленьких крысяток. Все окоченели в разных позах.
А на крысу у спортзала я люблю смотреть потому, что это не у меня дома происходит. О, побежала, падла.
Красотишша!
Поднялся на второй этаж. Прошелся вдоль стендов. Старые фотографии. Люблю на них смотреть. Черно-белые. А людей этих я не знал. И не узнаю их никогда, а все равно люблю.
В актовый зал зайти. Сцена пустует, и сквозь стекло на дощатый пол возвышения пробивается лунный свет. Сколько здесь откаблучено. Страсти! Сажусь в зрительный зал. Смотрю на темную сцену. И даже вижу что-то навроде спектакля. Представляю себя учителем. Вот пришел я в класс и рассказываю детям про войну. Так, мол, и так. Их было много, а нас было мало, но мы их туды-сюды. Рассказал. «А теперь, – говорю, – повторите!» Они потупились и молчат. «Повторите!» – с нажимом уже роняю. И чувствую, как между мной и детьми вырастает китайская стена. «Вы, – говорю, – изнеженные пустые ублюдки…» У них рожи вытягиваются, вытягиваются… «Пошли вон! – ору на них. – Вон отседоваааа!» Они так бочком, бочком… Мимом меня, до дверей – и бежать, бежать. Остаются двое. Девочка и мальчик. И мальчик жалко так пищит: «Мы же знали». «Так почему молчали? – ору на них. – Так почему! Вы! Молчали!» Они вздыхают и тоже уходят.
Даже в ладоши пару раз хлопнул.
Ну пора и честь знать. Иду обратно в будку.
В целом дежурство проходит спокойно.
Раз кто-то на крыльце пошумел. Студиозы не иначе курить приходили да крыльцо метить.
Эх, делать мне нечего. Пять утра. Нешто телек глянуть в кои-то веки?
По телеку все муть какая-то.
К шести подустал немного и даже клюнул носом.
Не спал, так, вспоминал разное.
Вспоминал, как лежал в больнице и подыхал. Настолько, что попросил дежурного врача:
– Доктор, – говорю, – а вы не могли бы меня убить?
– Что ты, дружочек, – отвечает, – это же грех. Во-первых, убийство. Во-вторых, самоубийство.
– Доктор, не надо меня убивать. Просто отключите мой мозг. Ведь это, кажется, еще не грех?
А он мне:
– Давай лучше Лермонтова почитаем. Помогает…
– Я уже читал. Много.
– То не в счет было. Настоящее чтение только сейчас начинается, – улыбнулся он.
А убивать не стал.
Выкарабкался я тогда.
Теперь вот сторожем.
…В семь тридцать семь явился завуч.
Вообще завуч мужик незлой, только козлит все время. Работа у него такая. И приперся сегодня раньше всех этих. Я с гардеробщицами как раз чаевничал за стеклом.
– Здрассте… – это я ему.
Встал, поклон отвесил, да еще и воображаемую шапку снял.
А он и глазом не моргнул.
Я не отстаю. С этакой подобострастной осаночкой из будки – прыг – и семеню рядом. Девки хихикают. Думают, взаправду жопу лизать собрался.
– Чего невеселые? – спрашиваю. – Неприятности?
Он в другую сторону смотрит и – шире шаг, шире шаг.
Ладно, думаю. А сам сзади прыгаю.
Решил не ходить вокруг да около.
– А Бог, – спрашиваю, – есть или нет?
Он аж вздрогнул.
– Вам, – говорит, – заняться, наверное, нечем. А вы бы домой шли. Поспать после смены.
– Отчего же? – интересуюсь. – Я как движущаяся к совершенству душа тянусь к подобным себе. И спрашиваю вас… А вы…
Так мы до кабинета дошли, где завуч заседает.
Он внутрь заскочил и дверь перед моим носом захлопнул.
А я-то что знаю. У него уроки с утра. Мало у него уроков, часов пять в неделю. Но он сегодня неспроста рано приперся. Смотрю в расписание, ищу математику. Нет математики! И тут меня осенило. Эти же все на категории какие-то сдают. А мимо Валя катит, анатомша.
– Валентина Авывывывна (отчество забыл), – а кто у вас на категорию сдает?
– Из музыкантов кто-то, – Валя мне отвечает и катит дальше.
Смотрю: музыка. Кабинет шестнадцать. Тут как раз звонок звенит. И пилю я, значит, в шестнадцатый кабинет, ибо с завучем беседу не закончил, а договорить по такому принципиальному вопросу, как Бог, все-таки надо. Но по дороге задерживаюсь. В тридцать восьмом философия началась. И училка молоденькая, соплюха такая, рассказывает про теорию относительности.
– Все, – говорит, – относительно. Любая точка отсчета.
Заглядываю, пальцем ей грожу. Студиозы хихикают. А она пятнами пошла.
– Закройте двери, – визжит.
Я и закрыл. Экая важность.
Двигаюсь дальше.
Вот и шестнадцатый, а там распевка.
Ле-миле-ми-леееее… Та-таннн…
Я дверь приоткрыл и в кабинет этот – шмыг. Там ряды стоят амфитеатром. Я наверх и забурился. Сел с краешку. Рядом с завучем. Студиозы головами закрутили. А я ему тихонько:
– Бог-то есть? Или нет Бога?
Что тут началось… Он вскочил, заорал… За рукав меня схватил…
Через минуту директор прибегает. Шнобель белее белого. А значит, плохи мои дела. Под белы же рученьки меня – и в кабинет соответствующий. Прыгают передо мной, как добрый следователь и злой следователь. А я одно твержу:
– Если вы меня уволите, напишу заметку, что в колледже ведутся гонения на православное христианство.
Директор сразу осекся.
– Идите на урок, – завучу говорит.
Тот дверью хлопнул.
Директор ко мне поворачивается.
– И чего это вы устроили тут, Максим Максимыч? Я же ведь вам все… Я же ведь вас на часы звал… И зову… Человек вы умный, тонкий… У нас здесь прогнило все. Вы на это смотреть не можете. Понимаю. Все понимаю. Но еще одна такая выходка – и вам придется искать новое место работы. А с вашим заболеванием… это будет непросто. И группу инвалидности вам не дадут. Попробуйте вы на уроки вернуться. Попробуйте. Думайте, в общем. А пока… Посидите еще недельку дома. За свой счет, разумеется. Примете решение – и дальше разговаривать будем. Идет?
– Хорошо, – отвечаю. – А вы не откажете ли мне в любезности?
Директор аж подпрыгнул, так ему приятно сделалось от моего вопроса.
– Да-да?
– У меня тут что-то вроде новоселья намечается. Как раз через неделю, в воскресенье, приходите ко мне. В шесть вечера. Вы будете, писатель наш, что по соседству живет. И еще пара человек из местного тык-скыть бомонда.
