Там поют: «Выхожу один я на дорогу».
– Хорошая песня. Лермонтов.
Завуч, сидящий в верхнем ряду амфитеатра, сереет, вскакивает с места и летит ко мне.
Студенты, кажется, делают ставки. Главное, успеть сказать ему:
– Приходите послезавтра! – кричу за три метра до себя.
Тут музыкантша неожиданно кричит:
– Девочки, мальчики, хоровод!
Студенты вскакивают с мест. Я крепко беру завуча за руку и шепчу:
– После-завтра…
…Послезавтра превращается в завтра.
Можно денек передохнуть. Мое блюдо готовится за полчаса. Успею перед гостями.
И чему же посвятить день отдохновения?
Друзьям?
Нет их у меня.
Молитве?
Я молюсь только по воскресеньям.
От высоких раздумий меня отвлекает телефонный звонок.
Как в стихотворении Лермонтова: «Звонков раздавались нестройные звуки».
Нажимаю кнопочку.
А она и говорит такая:
– Здравствуй!
– Ну здорово-здорово. Здоровенько.
– Как глупо. Встретились на улице. Столько лет не виделись. Встретились – и сказать-то друг другу ничего толком не сказали.
Помолчали. Тут она снова вступает:
– Я к тебе в гости. Можно?
Вздыхаю протяжно так и говорю:
– Приходи. Только по твоему плану не выходит ничего.
Это у нее мечта была такая. Раньше. Цитирую: «Мне часто кажется, как будто я возвращаюсь в наш город. Прихожу к тебе в гости. А ты лежишь пьяный. И не можешь пошевелиться. Но ты в сознании. Тогда я целую тебя в лоб и ухожу. И оставляю тебя за спиной».
Она:
– Ладно.
Я:
– Приходи завтра.
Она:
– Когда?
Я:
– Да чего тянуть? К обеду и приходи. Пока готовлю, поболтаем.
В трубке гудки. Хоть я и знаю, что до завтра она не придет, а может, и завтра не придет, но мне кажется, что она уже идет ко мне. Я чуть не сказал: кажется, что она уже пришла.
Не могу!
Быстро оделся. Вышел из дому и пошел сначала направо, а потом налево.
По дороге вспомнил, что так и не дал псу лапки, что лапки так и лежат в прихожей на полу и теперь уже начали разлагаться.
Взлетаю по знакомой лестнице. Бабушка, что ли, у нее тут живет или еще какая-то хрень.
Она открыла с первого звонка.
– Ого!
Естественно, что мы о чем-то говорили. И даже, кажется, пили шампанское. Но по-настоящему все началось на полу в гостиной. Продолжилось на диване. Замерло на кровати в спальне. Достигло своей кульминации в ванной. И закончилось в прихожей.
– Уходи, уходи, скорее уходи… – исступленно шептала она. – Сейчас старуха вернется. Мне с ней ругаться нельзя. Завещание перепишет. Я ведь только за этим приехала. Но я жду тебя вечером. Бабка спит крепко, не помешает. Ничего не ешь. Я буду кормить тебя икрой. С ложечки…
Естественно, что вечером, ровно в десять, я был у ее дверей.
Но ее не было дома. Так сказала сердитая старуха. А дальше я следил за часами.
Ее не было дома в десять тридцать.
И в одиннадцать ее тоже не было дома.
В половину двенадцатого я пожалел о том, что ничего не жрал. Ухмыльнулся.
В одиннадцать сорок пять с легким сердцем сбежал по лестнице вниз.
Она стояла в подъезде, темном подъезде, рядом с закутком, в котором хранятся коляски и санки, курила и тихо смеялась. Дверь на улицу была приоткрыта, и я успел заметить, что снова крупными хлопьями полетел снег.
Но побрел не в белый снегопад, а следом за ней по серой лестнице наверх.
Забыл сказать: она держала меня за руку.
– Ты знаешь… – начала она на кухне.
Но я сразу перебил ее. Я как-то сразу перебил ее:
– Ты же не курила, ты бросила курить, – выпалил я.
– Тебе бы мои проблемы… – процедила она сквозь зубы.
И я тогда подумал, что наш разговор меньше всего на свете похож на разговор двух влюбленных.
– Извини, икры нет, – продолжила она после некоторого молчания. – И шампанского тоже нет.
– У меня дома есть изюм и рис, – говорю я ей.
– Хи-хи-хи, – отвечает она желчно.
А я-то и не шучу. И вот задумался.
– О чем? – спрашивает она.
– Как бы тебя развеселить.
– Прочти что-нибудь из Лермонтова.
– Давай лучше расскажу, что задумал…
И не рассказал, потому что она лишь вежливо пожала плечами.
Да и есть ли что рассказывать? Если честно, то нет. И завтра будет неловко. Ну придут они. Ну наполнят бокалы. Ну посмотрят на меня. А дальше? Стану я неловким. Забормочу что-то. Руки у меня задрожат. Тьфу.
Я обвел кухню блуждающим взглядом. Наконец взгляд мой наткнулся на нужный предмет. Я вскочил и вытащил из кухонного шкафчика хрустальную салатницу.
– А спорим, что я выжру полную…
– Оливье? – брезгливо поморщилась она.
– Водяры!
Она задумалась. Потом оживленно махнула рукой:
– А давай!
…Помню – водка тяжело отдавала средством для мытья посуды со вкусом лимона. Потом я, кажется, упал. А она вскочила. Начала бегать, кричать: «Что я скажу бабке? Что я скажу бабке?». После, как всегда, моя возлюбленная кое-что придумала. И я даже успел посодействовать ее плану. Ведь у каждого человека должен быть план. Конкретно: я дал накинуть на себя куртку, вышел из ее квартиры и кубарем покатился по ступенькам вниз. Первые десять ступенек помню, а дальше что-то все более и более смутно.
Метрах в пятидесяти от ее дома заснеженный овраг. Смотрю со стороны, а она меня мертвого туда через ночь на саночках везет. Тихо-тихо скрипит снег под полозьями этих саней.
Тихо-тихо.
Перекладина
В новом училище Витька боялся совсем не дедовщины.
К дедовщине приучила школа, и Витька уже знал, что нужно делать, как говорить, как стоять и как смотреть, чтобы если и били потом, то для проформы. Более того: получить по балде было уже не так страшно как в первый, тем более во второй – и особенно в третий и четвёртый раз. И, наконец, Витька умел отличать тех, против кого дёргать бесполезно от других, которым надо вломить, причём на раз, чтобы из носа брызнуло – и ничего тебе за это не будет, ибо эти другие – случайные придурки, выпавшие из системы воспитания настоящих мужчин.
