Меня сразило сочинение, которое покоилось в ящике с киноаппаратом. Оно оказалось там лет за десять до моего появления в этом колледже, то есть тогда, когда киноаппарат стал уже доисторическим чудовищем, причём, очень давно. То есть сочинение запихали в этот ящик, закрыв его на ключ, который пропал неведомо куда, и пришлось выламывать ящик монтировкой, сочинение запихали в этот ящик специально, чтобы похоронить на веки вечные…
Нет, наверное, его туда зашвырнули в сердцах. И ключ тоже в сердцах шандарахнули, а потом всё откладывали момент, чтобы ящик взломать. Откладывали-откладывали, да и не взломали. Незачем стало.
А может быть, его здесь спрятали. Потому что нельзя было держать такое дома…
И тут я вспомнил, на чьё место пришёл работать. Это была нестарая ещё женщина, которая переезжала в другой город и поэтому сдавала дела. У неё вроде бы заболела дочь. Какая-то нервная болезнь. И женщина эта отправилась к дочери. Дочь жила одна, ни мужа, ни детей. А сама преподавательница, на место которой я заступил, была вдовой. Поговаривали, что муж её был бандитом, сел за убийство подростка, да и сам сгинул.
В наше время, когда все всем соседи на каком-то непонятном запредельном пространстве, найти человека не составляет никакого труда. Что я и сделал, отправив сочинение адресату старинным способом: бумажной почтой. В том числе и последний лист.
3
Родителей нет дома. Сторожат что-то сутки через трое. Причём, каждый своё, то есть своё чужое или чужое своё. Каждый. Когда спят друг с другом, не пойму. Я ни разу не слышал.
Можно до утра сидеть на кухне, поставив на стол настольную лампу и превратив кухню в подобие кабинета. И вот я пишу это сочинение. И уже почти его написал. Но, чувствую, нужно что-то добавить для прочности композиции.
Чу! В дверь звонят. Не иначе меня пришли убивать…
Нет, это не убивать меня пришли. Это приходили меня любить. Она уже ушла в рассвет, сказав, что восхищается мной, что я её бешу, что она меня любит и презирает, что я герой и трус.
Пожалуй, я не буду спать этой ночью. Побыть в однокомнатной квартире одному – слишком большая роскошь для того, чтобы тратить её на сон.
Светает. Предметы, явления, лица, действия и признаки, а также признаки действий и признаки признаков теряют свою ночную магию, свою истинную сущность. Остаются местоимения. Серые невыразительные местоимения. Впрочем, действия ещё какие-то остаются, тщетные, напрасные. И усталые модальные слова. И пугливые междометия.
Чу! Звонят. Наверное, это пришли меня любить.
А снег идёт
Снег повалил неожиданно. В конце марта.
Он падал страшными в своей величине и неспешности хлопьями, которые тут же скрыли не успевшую надышаться воздухом землю. А потом эти хлопья были скрыты хлопьями следующими. Снегопаду, казалось, не будет конца. Но ровно в полдень, завалив по колено узкие улочки городка, снег прекратился. И в голове не укладывалось, что падал он всего один час.
А с самого утра была такая хорошая погода!
Радовало и ещё одно обстоятельство – у нас был вечер встречи.
Двадцать лет не виделись. И теперь съехались в городок нашей юности.
Утром собрались в alma mater – и давай обниматься.
Бухнули чутарик. Не сильно. Надо, чтоб до вечера силы остались.
Вечером концерт, накрытый в одном из бывших наших классов стол и танцы.
Входишь в затемнённый зал – и ощущение, будто на машине времени попал в прошлое.
Темно ещё, в темноте изменения тел, происшедшие за двадцать лет, не столь заметны.
Лишь глаза сверкают.
А глаза те же, будьте уверены.
В общем, здорово.
Но было одно обстоятельство, которое как-то сразу, ещё до снега, подпортило мне настроение.
Не пришёл Костян.
Мы с Костяном были по корешам. То есть не разлей вода. Он местный – я приезжий.
Это нас и объединило.
Когда я поступил в колледж и заселился в общежитие, девочки сразу предупредили: вали куда-нибудь на неделю. Вечером гопники придут, будут вас прописывать. Они всегда так: первую неделю зверствуют, потом жить дают.
Ну, в первый вечер я свалить не успел. Спрятался в сушилке. Не нашли, пронесло как-то. А на следующий день, прям с утра, стал я думать. И взгляд мой упал на соседа по парте. На Костяна то есть.
Я вокруг да около ходить не стал, спросил напрямую: «Можно, я поживу у тебя неделю?»
Он только плечами пожал: «Живи».
Месяц я у него отсиживался.
Картошку вместе копали.
Отца у Костяна не было, умер давно уже. Да и мама болела. Она тоже потом, говорят, умерла.
А другана своего я отблагодарил. Когда в общаге акклиматизировался, так сказать. Он же нелюдимый, угрюмый. И вот я ему рассказал, что есть такие люди – девки. У них волосы длинные, грудь имеется, которая спереди выпирает. Есть и ещё различия.
Костян оказался способным учеником. Но на четвёртой, по моим подсчётам, чувихе сломался. Да так и проходил с нею два последних курса.
Предложение сделал, но она испугалась, что за больной свекрухой придётся ходить, и уехала восвояси. Он переживал, говорят, сильно. Пил даже.
А я довёл свой послужной список до полусотни и поехал увеличивать счёт до ста уже в университет.
Это я про нас, Костяна и меня, если вкратце.
И вот он, подонок, не пришёл с утра в колледж.
Я ещё накануне забеспокоился, когда по межгороду ему звякнул.
Он меня, конечно, не узнал. Потом удивился вроде как. Я и выпали:
– Завтра у вахты…
Это мы так с ним прощались в годы учёбы.
А он, это теперешний Костян, бесцветно как-то:
– Ну… не знаю…
Я подумал: может, устал после работы. (Он вроде вальщиком леса хрястает.) Но что-то недоброе в душе моей кольнуло.
А сегодня он и взаправду не пришёл.
Часов до трёх дня мы всей группой, за исключением Костяна, колобродили по городу.
Вдруг девки запищали, что им надо краситься-одеваться. Парни заныли, что хотят сесть в кафе и пожрать по-человечьи.
Прикинул я, чем посиделки эти закончатся.
И решил, что отколюсь-ка я да навещу этого подонка Костяна. Посмотрю в его пыльные глаза (ну правда, они у кореша будто пылью присыпаны) и скажу ему пару ласковых.
И пошёл по старой памяти.
Стоит, подонок.
Снег роет.
Дед у него большо-ой кусок земли отхватил. Дом построил, дочь родил, да и помер. Про бабку не знаю ничего. Сбежала вроде.
