– Вот послушайте, какую Митя умеет песню… – объявил Митин папа после нескольких дежурных реплик.
Бабушка полезла в сумочку за конфетами. Митя не видел этого, он старательно выводил про маленькую птичку.
– Молодец! Молодец какой! Дай Бог! – и бабушка совала, совала конфеты: Мите, Митиной маме и даже Митиному папе, который подумал, что если бы Митя спел про маленького крокодильчика, количество конфет и старушечьей любви к нему не изменилось бы.
Мама убежала пришивать к Митиным шортикам буквы, а Митя и Митин папа остались во дворе. Митя ковырялся лопаткой в песочнице, Митин папа, как заведённый шагал взад – вперёд у дверей подъезда.
Через пять минут на свет божий вышел дедушка из десятой квартиры.
Дедушка был полноватый и с одышкой. И направлялся, скорее всего, в гараж, потому что нёс в руках сумочку, в которой брякали не иначе как инструменты.
Митин папа ухватил старика за руку и выпалил:
– Вот послушай, Алексеич, какую Митя песню знает.
– Ну-ка, – тяжело дыша заинтересовался дед и слегка наклонился к Мите.
Не отрываясь от песочного домика, Митя чисто вывел про птичку.
– Надо не так, – с досадой мотнул головой дедушка. – Надо вот, смотри…
Дедушка скинул рабочую куртку и оказался в застиранной майке. Руки у дедушки, как успел заметить Митя, были весёлые, с картинками.
– Э-маленькая пти-чи-ка
Э-при-лиэ-тела к на-мы…
Тяжело дыша, запел и затанцевал дедушка на какой-то другой, привычный ему мотив.
Митин папа похлопал и уселся на скамейку у подъезда, ссутулившись и уставившись в одну точку.
На следующий день был утренник.
Про маленькую птичку пели все дети.
Митя тоже пел, но поскольку голос у него был тихий, казалось, что Митя просто открывал рот.
Митин папа сегодня работал во вторую смену, поэтому после утренника забрал Митю из садика.
– Пойдём дедушку навестим, – объявил он сыну.
Митя дедушку любил, поэтому безо всяких возражений зашагал к больнице, расположенной рядом.
Дедушка не лежал в кровати, как в прошлый раз, а тихонько прогуливался по коридору. Он обрадовался Мите, апельсинам не очень обрадовался, но всё-таки сделал вид, что обрадовался. Потом пригласил в палату.
– Один пока. Сосед у меня… Уехал.
В палате пахло лучше, чем неделю назад.
– Как утренник? – усаживаясь на кровать, спросил дедушка.
– Да нормально, – пожал плечами Митин папа. – Может, споёшь дедушке… – неуверенно предложил он Мите.
Митя посмотрел на папу, на дедушку, вздохнул и запел про птичку.
Дедушка долго молчал, думал о чём-то. Потом тряхнул головой и через силу улыбнулся.
– За такое подарок надо… Но у меня здесь нет подарка. Вот тебе пятьсот рублей. Купи парню…
Дедушка с головой залез в тумбочку и только махнул рукой, когда Митин папа стал отнекиваться.
– Что это? – спросила Митина мама, когда муж сунул ей купюру.
– Сдача. Митька заработал. Ему дали на игрушку, а игрушку он выбрал копеечную, так что держи.
– Как заработал-то?
– А про птичку спел.
– Так пусть поёт почаще.
Митин папа хохотнул и сразу же стал серьёзным.
– Про птичку, про птичку, – рассеянно повторил Митин папа и стал собираться на работу.
Митина мама заглянула в комнату.
Митя лежал на ковре с тиграми и выстраивал в шеренгу по росту пластмассовых динозавров.
Скамья
– Голодов, Геннадий.
Хотя голос сверху раздаётся почти непрерывно, однако паузы, через которые это происходит, заставляет каждый раз вжимать голову в плечи.
Мой сосед по длинной скамье вдобавок хватается за сердце.
Негромко спрашиваю:
– Вы Голодов?
Он чуть заметно кивает.
Наверху что-то бубнят, как будто забыли выключить микрофон. Затем я отчётливо слышу шелест грифеля по бумаге. Я даже представляю себе её – эту длинную узкую полоску бумаги. На которой выводят число…
– Ну вот что – Голодов, – начинает рассуждать сверху тот же голос. – Жил вроде недавно. Начало двадцатого века. И написал много. Но… Даже при советах в школьные учебники не включили. Конъюнктурщик, словом.
Сотни тысяч глаз из темноты сочувственно смотрят на Голодова.
– Один экземпляр для благодарных потомков? – понимающе спрашивает наверху женский голос.
– Да зачем? Благодарные потомки, думаю, и без Пушкина обошлись бы. На переработку.
– Все пятьдесят экземпляров?
– Ну да. Поставьте чайник, Машенька. Пожалуйста. Я пока следующего гляну.
Наверху раздаётся тяжёлый звук. Наверное, брошенная книга шлёпнулась на пол. И раздаётся тяжёлый стук здесь. Голодов падает со скамьи на сырой цементный пол.
Появляются двое. Не знаю, кто они, но они всегда появляются.
Голодова уносят. Вернее, утягивают за ноги.
Наверху шуршание страниц.
– Иванов… Или кой там чёрт ИвАнов… Разбери их…
Не помню точно, как всё это началось.
Я жил на земле и писал честную прозу. Звёзд с неба не хватал, об этом мне часто говорили критики и другие писатели. А читатели меня читали. Да, наверное, если бы я был хорошим писателем, то сказал бы последнюю фразу как-нибудь по-другому. Но читатели, именно читатели, меня читали. Я был женат. Двое детей было у меня. Домик в деревне. Я восемь лет учился в университете. Жил это время в Вологде. Потом вернулся домой. Написал две книги рассказов. Потом ещё одну книгу, но издать не успел. Меня свалил туберкулёз на пятом десятке лет. Дальнейшее помню смутно. Сознание вспыхивало на страницах моей сирой прозы, которая знатокам казалось излишне простой, даже простенькой. Но люди читали эти страницы в домашних креслах, армейских казармах, лагерных бараках. В лаборантских НИИ. В школьных учительских. И везде я вспыхивал ненадолго. Помню все эти вспышки. Моменты радостного проживания жизни своих героев, а значит, и своей жизни.
Потом я снова как будто вспыхнул. Но в таких руках… Я даже не понял сразу. Чьи это руки, а когда понял, не вдруг догадался, почему именно они решают мою судьбу. Почему именно от них я здесь.
Нет, естественно, я бывал в Энске. Энск был город пропащий и захолустный ещё в моё время, а уж помер я лет шестьдесят тому как.
Гиблое место! У меня там был роман с женщиной-метеорологом, муж которой едва не зарубил меня топором. Не зарубил. Напомню, я умер от туберкулёза через пять лет. Здесь я не сразу понял, при чём тут Энск. Но всё-таки понял. Энск был самым не читающим местом в России. Там и читать было некому.
