Все в недоумении повернулись к старику.
– Вы не любите собак? – любезно поинтересовалась Джин.
Кучер очень серьезно покачал головой:
– Я их ненавижу, мисс Лекки, вы даже вообразить себе не можете, как я их ненавижу. Тот, кого в детстве кусал этот коварный зверь, никогда в жизни не станет им доверять.
– Да, это правда, многие терпеть не могут собак, – вставила Джейн, сочувственно улыбнувшись кучеру, – но не будете же вы отрицать, что есть породы очень славные и совершенно безобидные.
Старик несколько секунд молча смотрел на Джейн, и во взоре его промелькнула странная нежность.
– У всех собак имеются зубы, миссис Уэллс, – наконец изрек он и засмеялся.
– Ничего не могу на это возразить, – ответила она и тоже засмеялась.
– Здесь снаружи слишком холодно! – фыркнул Уэллс, недовольный тем, как приветливо Джейн беседует с кучером. Он вдруг задал себе вопрос: какого черта они торчат посреди пустоши, замерзая и болтая со стариком о том, как он боится собак. – Думаю, лучше нам будет подождать Мюррея с Эммой в экипаже.
Спутники охотно с ним согласились.
– Я ненавижу собак, а вы – лестницы в мануфактурной лавке Эдвина Хайда, так ведь? – шепотом бросил кучер Джорджу, когда тот проходил мимо.
Писатель посмотрел на него выпучив глаза, он пытался припомнить, когда мог рассказать кучеру, что действительно в юности упал с лестницы в мануфактурной лавке в Саутси. Старик еле заметно усмехнулся и ткнул пальцем в то место у себя на подбородке, где у Джорджа остался маленький шрам. Но тут всеобщее внимание привлек жуткий грохот, донесшийся с вершины холма. Сквозь туман к ним на немыслимой скорости мчалась поразительная машина, она приветствовала их ревом, который разносился по всей пустоши и почти заглушал вой ветра.
XVI
Дверь за ними тяжело закрылась, и стены огромного холла еще несколько минут перекатывали эхо громкого удара, а те, кто составлял маленькую группу, рискнувшую нарушить одиночество этого места, постарались держаться еще ближе друг к другу. Они с тревогой оглядывались по сторонам, пораженные печалью тысячи зим, пережитых древними стенами, которые теперь задыхались под развешанным по ним оружием и щитами. Так как Мюррей сам придумал эту поездку в сердце мрака, он чувствовал себя ответственным и за настроение своих друзей, поэтому первым решился подать голос:
– Вот здесь, здесь и здесь я повешу кучу лампочек Эдисона, – произнес он твердо, тыкая пальцем в какие-то совершенно случайные точки в темноте. – А еще я выкину вон все эти щиты, все оружие и повешу красивые картины…
– Выкинуть такое оружие? – возмутился Конан Дойл. – Это было бы чистым варварством, Гилмор. Здешняя коллекция достойна славного средневекового рыцаря. Только взгляни на эту булаву! – Он кивнул на палку, увенчанную огромным шаром с шипами и наполовину съеденную ржавчиной. – Она придумана для рукопашного боя и столь же благородна, как и шпага, хотя требует, разумеется, меньшей ловкости, но большей грубой силы. А что вы скажете про этот арбалет? По-моему, он относится уже к девятнадцатому веку. – Конан Дойл имел в виду деревянное оружие, похожее на чудовищных размеров стрекозу. – Но если честно, к арбалетам я всегда испытывал некоторое презрение, поскольку с их помощью любой плебей мог с известного расстояния убить рыцаря, отлично владевшего военным искусством. Арбалет требовал не мужества, а всего лишь меткости. К тому же его сложно заряжать, поэтому на войне арбалетчик должен был иметь при себе подручного, чтобы тот прикрывал его, пока он заряжает эту чертову штуковину.
И Конан Дойл тут же принялся показывать, как заряжают арбалет, сопровождая урок подробными пояснениями. Мюррей прервал его, прежде чем остальные начали зевать:
– Я страшно рад, что он вас так заинтересовал, мистер Конан Дойл. Однако для меня арбалет – всего лишь еще один пример того, что изобрел человек, дабы убивать себе подобных. И я, как только смогу, избавлюсь от него, – заявил миллионер, изображая приверженность принципам, которых у него отродясь не имелось, во всяком случае, в прежней его жизни, подумал Уэллс, где Мюррей, само собой разумеется, весьма ловко пускал в ход оружие. – На их место я повешу несколько картин Лейтона. Как ты считаешь, Эмма?
Он взял невесту за руку и, не дав Конан Дойлу времени на ответ, начал обход только что приобретенного дома, болтая о том, сколько он задумал всяческих переделок. Остальным не оставалось ничего другого, как последовать за ними.
Из холла группа перешла в большой зал. Он показался им чуть более уютным благодаря роскошному камину, разверзшему пасть в углу, и большим витражным окнам, через которые в тот день сочился печальный сероватый свет, но в солнечную погоду, если только в тех краях такая случалась, они наверняка радовали глаз яркими переливами. Тем не менее почерневшие от копоти дубовые балки на потолке слишком напоминали ненастное небо, висевшее над пустошью, а стены были украшены дюжинами оленьих голов, и они будто наблюдали своими стеклянными глазами, затянутыми пеленой смерти, за передвижением гостей. Из зала группа попала в просторную столовую, которая отнюдь не улучшила впечатления от безрадостной атмосферы, растекшейся по всему дому, как грязная вода по ванне. Мало того, в столовой вообще не было окон, поэтому здесь царил мрак и сильно пахло плесенью и беспросветной тоской. Когда Мюррей зажег один из немногих светильников и поставил его на длинный стол, лишь жалкие ошметки света упали на пыльную деревянную поверхность. Тем не менее и этого оказалось достаточно, чтобы сквозь бурьян мрака различить притаившихся по стенам бледных призраков. Поборов страх, Мюррей взял светильник и подошел к стене. Гости с облегчением вздохнули: это были портреты, и, скорее всего, предков Кэбеллов, джентльменов с неизменно суровым и непреклонным взглядом. Если разглядывать портреты слева направо, то легко было проследить, как кафтаны сменялись елизаветинскими камзолами и как появились денди эпохи Регентства в щегольских шейных платках. Портреты передавали ход времени куда занятнее, чем круги на спиле дерева. На той же стене, кроме дюжины портретов, висело несколько перекрещенных шпаг поверх проржавевших щитов, пара потускневших гобеленов с не всегда понятными мифологическими сюжетами, а также огромное зеркало в золоченой резной раме, в котором отражалась вся комната целиком.
– Боже… – прошептал Конан Дойл, кивнув на портреты. – Вряд ли я смог бы спокойно ужинать в такой компании.
Не обратив внимания на его слова, Мюррей с энтузиазмом потирал руки.
– Представляешь, Эмма, какой станет эта комната, когда… – он огляделся по сторонам, пытаясь вообразить переделки, нужные, чтобы совершить чудо и сделать столовую действительно красивой, – когда мы все тут поменяем?
– Знаешь, а мне она кажется чудесной и такая, какая есть, Монти, – возразила Эмма со смехом. – Зачем что-то менять? Зал просто замечательный… Если тебе не удастся продать дом, мы сможем устраивать здесь приемы. Будем приглашать тех, кого терпеть не можем, и заставим их высиживать в столовой нескончаемые ужины, а ночью, пока они будут спать, станем греметь в коридорах цепями и жутко завывать. И они наверняка никогда больше не примут наших приглашений, и тогда нам самим не придется принимать приглашений от них, если, конечно, после подобного приема приглашения еще будут поступать.
