Настя еще спорить пробовала.
– Ты же знаешь, я принимаю эти таблетки только на ночь. Сейчас я в порядке. Не хочу, от них в голове мутнеет.
Но Лариса была непреклонна:
– Впереди столько ярких впечатлений! Мы же не хотим, чтобы у тебя случилась паническая атака в открытом океане, правда же?
В конце концов, Настя нехотя согласилась. Но надолго ли хватит этого искусственного покоя? Получится ли у нее удержать себя в руках самостоятельно? Она кожей чувствовала, что нельзя демонстрировать панику, что надо держаться тише воды ниже травы, и только тогда у нее будет шанс выжить. Она вспоминала, как Юрий Климентьевич учил ее глубокому дыханию йогов. Надо представить, что твое тело – это сосуд, который при каждом вдохе медленно до краев наполняется воздухом. Сначала надо наполнить воздухом живот, затем легкие, потом горло. И медленно-медленно выдыхать, тогда разум успокаивается, а сознание становится ясным.
У Насти было богатое воображение, но очень скучная жизнь. Общение – только с родственниками, врачами и учителями, которые приходили несколько раз в неделю, потому что Настина мать никак не могла распрощаться с амбициями о том, что однажды дочь выздоровеет и будет жить «как все». Настя никуда не выходила одна, даже в магазин. Всю жизнь над ней тряслись, словно она сделана не из плоти и крови, а из хрусталя. Если вывозили отдыхать – только в неврологические санатории.
Поездка с сестрой на острова – это было первое в ее жизни настоящее путешествие. И вдруг такое…
Настя видела, как Ларису куда-то поволокли. Она точно знала, что сестра еще жива. Но знала и то, что смерть уже дышит в растрепанный белокурый затылок Лары, которая была настолько сосредоточена на самой себе, что никак не могла заметить соседства с Бездной.
– А почему бабушка Софьюшка никогда с нами чай не пьет? – спросила однажды пятилетняя Настя у испуганной матери. Бабушка Софьюшка померла за много лет до Настиного рождения и никогда в доме не упоминалась.
– Что ты, доченька, нет у тебя никакой бабушки, – возразила мать, чуть не пролив горячий чай себе на колени.
Женщина боялась не по-детски ровного характера младшей дочери, ее рассеянного старческого взгляда, вечно хмурого лба и активного сопротивления любой попытке привнести в ее жизнь простые детские радости, вроде покупки новой куклы или похода в летнее шапито с клоунами и клубничной сахарной ватой. Все это Настя с самого детства отвергала, предпочитая любым развлечениям сидеть у окна и рассматривать меняющееся небо, едва заметно раскачиваясь и улыбаясь своим мыслям, которыми она ни с кем не делилась.
Матери не хотелось верить, что с Настей что-то не так. Ей было трудно растить одной дочерей, а тут еще непонятная болезнь младшей…
– Бабушка Софьюшка тебя не простила, – глухо, по-бабьи вздохнула Настя. – Трудно ей сейчас, мертвенькой. Обида ее на земле держит.
– Немедленно замолчи! Кто тебя научил этим глупостям? Неужели Лариска? – хлопнула мать по столу ладонью.
– Бабушка сама рассказала, – спокойно, как будто издеваясь, ответила дочь. – Она говорит, ты ее по щекам била. Бабушка Софьюшка уже почти умерла, лежала в постельке. А ты садилась на краешек кровати, чтобы удобнее было ее с ложечки кормить. Но кормила манной кашей, которую Софьюшка не любила. А однажды бабушка кашу выплюнула, а ты ее по щеке ударила. Зачем так сделала, мама?
Женщина похолодела. О том, что рассказала Настя, никто не мог знать. Не было свидетелей. Ее мать, Софья, умирала долго, последние два года пролежала в постели точно мумия. Когда стало ясно, что Харон уже подал для нее свою лодку, маленькую Ларису отослали к родственникам в Киев, а нанятую сиделку уволили. Настеньки тогда еще и на свете не было.
Последние дни она провела с матерью одна. Думала – попрощаться по-человечески. Но не рассчитала силы. Мать нужно было мыть, переворачивать с боку на бок, несколько раз в день менять постельное белье и пеленки, варить для нее протертые супы и жидкие сладкие каши, читать ей вслух, проветривать комнату, обрабатывать кожу мазью от пролежней. При этом сознание матери было мутным, взгляд – тусклым, на обращенные к ней слова она никак не реагировала и вела себя так, словно уже была мертва, а этого никто не заметил.
В один из дней женщина не выдержала, сорвалась, за что потом годами себя поедом ела. Выдалась бессонная ночь, она так устала, глаза словно колючий песок припорошил, и эту злополучную манную кашу она сварила случайно, перепутала упаковки. И когда старушка вдруг резко вскинула голову и плюнула прямо дочери в лицо, та не выдержала. Это было даже не осознанное действие, а инстинктивная защита – рука взметнулась и со звонким шлепком опустилась на щеку матери. Она потом плакала, просила прощения, целовала пергаментную кожу на отощавших руках. Старушка ничего не ответила – она уже мало что понимала, не узнавала родных.
И вдруг спустя столько лет Настя говорит такое…
– Ну и что еще бабушка тебе говорила? – Женщина и сама не понимала, зачем она это спрашивает. Ей вдруг стало душно, реальность словно поплыла, и она даже на всякий случай ухватилась за краешек стола, чтобы не потерять сознание.
– Говорила, что у тебя сыночек должен был быть. Но ты его убила, – без эмоций сказала дочь. – А он бы вырос, стал бы Алешенькой.
И об этом она тоже не могла знать, никак не могла. Это случилось за три года до рождения Насти. Случился у женщины короткий служебный роман. Умопомешательство. Женатый мужчина, почти на тридцать лет старше. Несколько торопливых встреч, его жалкое вранье в телефонную трубку. Женщина даже не смогла бы никому объяснить, что она в нем нашла. Может быть, то было следствие какой-то подсознательной боли, старой забытой травмы. Может быть, его борода пахла так же, как борода ее отца, которого она видела только на фотографиях.
Она сама однажды попросила: «Всё, не звони мне больше». А он и спорить не стал, даже как будто обрадовался. О том, что будет ребенок, она не сразу поняла. Как-то забегалась, пропустила дни. Потом пришла в ужас. Недавний развод, на работе проблемы – контора, в которой она работала бухгалтером, вот-вот должна была закрыться. Мелькнула, конечно, мысль – а что, если рискнуть, поплыть по течению? Куда-нибудь да вынесет…. Если будет девочка, назову Настенькой, если мальчик – Алешенькой… Но не сдюжила, убоялась, не смогла.
И совершенно точно никогда и никому об этом не рассказывала.
– Но ты не волнуйся, – вдруг сказала Настя. – Бабушка Софьюшка меня любит. Она мне на ночь песенки шепотом поет. Только вот глазки у нее зашитые.
Тогда мать как-то сумела договориться с собою, что это просто детская интуиция, ничего страшного. Но через несколько месяцев произошел еще один случай.
Однажды Настя взяла простой карандаш, бумагу и начала что-то увлеченно рисовать. Мать дыхание затаила, боясь спугнуть нечаянное счастье, надежду. Это был последний Настин дошкольный год, и в глубине души женщина уже почти смирилась с тем, что ее младшенькой светит лишь специнтернат, где ей не дадут пропасть, зато обрежут крылья.
