Но чаще чистое счастье – это вопрос привычки и тренировки. Это работа души, трудная и кропотливая работа, которой «мясо» обычно пренебрегает.
В любом коллективе – будь то маленькая семья или огромная община – очень важно то базовое эмоциональное состояние, которое и определяет общий фон. И это состояние обычно диктует самый внутренне сильный человек в коллективе. Некоторыми семьями руководит убежденный психопат с сильной энергетикой – он довольно быстро превращает окружающих в безвольные тряпочки, как воронка, в которую затягивается все хорошее и светлое.
В коммуне настроение задавал Старик.
Иногда (дни всегда выбирал Старик) все собирались у большого костра. И просто молча сидели. Он на импровизированном подиуме из бревен и пальмовых листьев. Остальные – у его ног. Старик всегда сидел с закрытыми глазами. Иногда немного покачивался – словно в такт музыке, слышимой ему одному. И всегда еле заметно улыбался.
С ним было хорошо. Его присутствие лечило. Он был настолько искушен в вопросах чистого счастья, что ему даже не требовалось читать проповеди. Достаточно было несколько часов посидеть у его ног – и в голове прояснялось, на душе становилось светло.
Это было не то яркое эндорфиновое счастье, не тот безумный транс радости, который они испытывали на субботних пирах. Нет, тихое, спокойное, светлое состояние.
Многие жители коммуны никогда не слышали голос Старика. Иногда он вызывал кого-нибудь к себе для личного разговора. Бывало и такое, что после этого визита человека больше никогда не видели на острове. Но куда он девался, был ли изгнан на Большую землю или отправлен в Кровавый лес, выяснять никто не пытался.
Тау никогда не видела Старика вблизи. Когда-то давно, когда ей было четырнадцать, она вообразила, что влюблена в него. Наблюдала за ним исподтишка. Мать заметила и отругала, она вообще оказалась не готовой к тому, что дочь так быстро вырастет в своенравную красавицу, но при этом будет казаться такой беззащитной.
– Что ты на него так глядишь? Это небезопасно!
Тау молчала.
Ее очаровывал тяжелый внимательный взгляд Старика, который почти никогда на ней не останавливался. Ей нравилось любоваться его пластикой – у него была походка постаревшего кота, который сможет, если потребуется, собраться в пружинном прыжке и атаковать добычу. Но конечно, больше всего пленяла его энергия. То ровное спокойствие, которое он распространял. За то, чтобы питаться этим спокойствием постоянно, было не жаль и душу продать.
Иногда в коммуне говорили о Старике. Сплетничать было не принято, но находились любители пролить тусклый свет своего внимания на пропыленное чужое прошлое. Так уж устроены люди. Тау слышала, что много лет назад у Старика были и жены, и даже дети, но никто из них не выжил. Тау мечтала, что однажды Старик увидит, какая она стала красивая и взрослая, и позовет ее жить к себе в хижину. Если это произойдет, она будет готова принять даже его отшельничество.
Тау надеялась. Но ничего не происходило. А она была слишком предана идее «здесь и сейчас», чтобы расстраиваться из-за лопнувшей иллюзии.
В один прекрасный день к ней подошел рослый молчаливый мужчина, один из охранников Старика. Обоих охранников когда-то доставили с Большой земли, привезли в качестве мяса, но ширина их плеч, скорость реакции, воинская ярость и умение принимать судьбу помогли им остаться в живых. Конечно, о возвращении на Большую землю не было и речи. Да они и не просились, понимали, что отсюда уходят только в мир мертвых.
– Шла бы ты, девчонка, отсюда, – мрачно сказал охранник. – Хватит здесь отсвечивать. Или у тебя дел мало? А ну вали, а то устрою так, что тебя отправят в Кровавый лес с корзинкой мяса. А дальше уж… сама понимаешь.
Тау не надо было объяснять дважды – пусть она легко принимала идею смерти, но всё же считала себя еще слишком молодой для того, чтобы ее унесли ледяные черные воды Вечности.
С тех пор она больше не подходила к хижине Старика.
Но сегодня снова оказалась здесь, на знакомой тропинке. Пряталась в кустах, тихо-тихо ступала босыми ногами, стараясь, чтобы ее не выдал ни хруст сухой ветки, ни взметнувшаяся потревоженная птица.
За эти несколько лет Тау очень изменилась. Она всегда была дочерью леса, но теперь в совершенстве овладела искусством сливаться с окружающей средой, быть ее частью, действовать с джунглями в унисон. У нее была пружинистая походка пантеры, мгновенная реакция охотницы. Заметить ее приближение было невозможно, во всяком случае, таким людям, как охранники Старика. Ей удалось подкрасться почти вплотную, от хижины ее отделяло всего несколько метров. Тау ненадолго остановилась и повела носом. Она сразу почуяла запах закипающей ссоры, который нельзя было перепутать ни с каким другим ароматом.
На острове ссоры были запрещены под страхом смерти. В коммуне считалось, что ссора оскверняет атмосферу, опоганивает священный храм их возведенного в культ блаженства. Считалось, что если ты испытываешь раздражение, злобу или тоску, ты не должен делиться ими с братьями и сестрами – вместо этого следует пойти к океану и отдать ему всю свою боль. Потому что океан всё стерпит, всё переварит.
На острове был специальный пляж, который находился в некотором отдалении от поселка – пеший путь к нему занимал около трех с половиной часов. Все называли его Пляж Плача. Если на душе накапливалось столько черноты и скорби, что она грозилась вырваться на волю – грубым ли словом, колким ли взглядом или просто дурной тяжелой энергетикой, следовало немедленно отправиться на Пляж Плача, встать лицом к океану, раскинуть руки и заорать во всю силу своих легких. И орать навстречу ветру до тех пор, пока боль не истратится без остатка. До тех пор, пока не упадешь, обессиленный, на влажный песок. Но и после этого не стоило сразу же возвращаться, несмотря на то, что эта нехитрая процедура заставляла ощутить такую легкость и чистоту, словно ты посетил турецкую баню. Нет, освободившемуся от боли следовало провести на пляже всю ночь и лишь с первыми лучами солнца отправиться в обратный путь.
Это был прекрасный способ оставить в прошлом любую беду.
Однако Тау – как человек, живший в коммуне с самого рождения – точно знала, что не стоит прибегать к этому способу слишком часто. Можно поплатиться жизнью.
Несколько лет назад жила в коммуне девушка, с которой Тау, презиравшая любые социальные связи, кроме упоительного чувства стаи, даже успела немного подружиться.
Девушка та была особенной. Один из охотников приметил ее на Большой земле, и что-то в ее взгляде заставило его приоткрыть карты и пригласить ее в коммуну. Ее привезли не как мясо, она знала, куда и зачем едет. И понимала, что едет на остров навсегда.
Прежде такого никогда не случалось. Ни до той девушки, ни после людям с Большой земли не открывали тайну острова до того, как их нога ступала на его черные земли.
Девушка напоминала цыганку. Смуглая, гибкая, с зелеными смеющимися глазами и короткой верхней губой, придававшей ее миловидному лицу выражение детской наивности. Многочисленные побрякивающие браслеты на тоненьких щиколотках, свободное платье, сшитое из разноцветных лоскутов.
