Вдруг я увидел Рамону. Она всплыла у левого борта лицом вверх. У нее были вырваны глаза. Две кровавые дыры вместо глаз на спокойном лице. Я закричал.
Я отправил сигнал бедствия, хотя точно знал, что его никто не получит. «Эстрелья Бланка» начала вращаться, как детская игрушка «волчок». Мне с трудом удавалось удерживаться на ногах. Меня мутило. Я услышал треск пластика. Судно сильно накренилось. В какой-то момент я посмотрел на землю, которая была уже совсем близко, и увидел на пляже людей. Они смотрели на меня и смеялись. У них была шлюпка. Они что-то обсуждали, но не торопились меня спасать. Тогда я понял, что должен написать это письмо. Я не хотел встречаться с этими людьми. Я понял, что с минуты на минуту они сядут в шлюпку и поплывут за мной. Я даже не могу сообщить координаты нашего местонахождения. Я хочу, чтобы кто-нибудь однажды нашел эту бутылку, и мир узнал, что я, Рикардо Аньехо, выстрелил себе в голову из ружья. Мне двадцать девять лет. Моему штурману, Пабло Санчосу, было двадцать семь лет. Моей невесте Валерии было двадцать пять, а ее сестре Рамоне – семнадцать. Все мы погибли в море 1 августа 1971 года.
Это был ничем не примечательный вечер, похожий на сотни других вечеров, однако София заранее почувствовала – в атмосфере что-то изменилось. София вышла на крыльцо хижины, размяла плечи, потянулась и улыбнулась небу. Помахала кому-то рукой, с наслаждением умылась из ведра, используя вместо черпака половинку выдолбленного кокосового ореха. Посмотрела на свои руки – черные от загара, с пересохшей потрескавшейся кожей. Руки старухи. Когда много лет назад София ступила на остров, она была совсем другой – юной, исполненной надежд, порывистой, легкой, готовой принимать новые скорбные обстоятельства своей жизни точно плохо скроенное платье. С годами она так отяжелела, как будто ее душа пропиталась черной тоской, набухла и вот-вот начнет кровоточить.
«А ведь это мой последний день, – вдруг пронеслось в голове. – Последний день, когда я вижу небо, деревья, свой дом». Повода для появления таких мыслей не было – физически крепкая, София отлично себя чувствовала, работа ее не представляла опасности. Старик вроде бы был ею доволен. А помимо его неприятия на острове не существовало других опасностей.
Сердце тоскливо сжалось.
Бывали дни, когда она мечтала о смерти, звала ее, точно возлюбленного, с которым была в разлуке. Надеялась, что та придет, окутает своим черным бархатным плащом, убаюкает в костяных объятиях и вместе с последним выдохом Софии выпьет всю ее боль, все ее тревожные мысли о бездарно потраченной жизни, которая начиналась так ярко.
София посмотрела в сторону леса. Тау несколько дней назад присоединилась к команде охотников, ей это нравилось. Теперь она спозаранку уходила в джунгли, вооружившись самодельным деревянным луком и несколькими ножами с грубыми деревянными рукоятками. На мать она почти не обращала внимания, общалась с ней как с призраком. София знала, что дочь ее презирает.
Какой странный и жестокий поворот колеса сансары, повторение вечной формулы. Когда-то и София презирала собственную мать за чересчур традиционные взгляды. Мать мечтала, чтобы София выгодно вышла замуж и открыла какое-нибудь свое дело, например, придорожную пиццерию для дальнобойщиков или маникюрный салон. София ощущала себя ветром, а мать камнем. И вот теперь точно такие же чувства испытывает к ней собственная дочь.
Вместо обещанного чистого счастья – давящая тоска. Видимо, что-то она делала не так, если у всех жителей коммуны получилось, а у нее одной – нет.
Привычным движением София вывалила из огромного, покрытого копотью чана рис в объемную глиняную миску. Щедро полила его сахарным сиропом. Должно быть, это не очень вкусно – рис с сахаром, но никто и не заботился о том, чтобы людям в клетке было вкусно. Они должны были хорошо питаться, чтобы те несколько дней, которые проводили в плену, не лишили их тело подкожного жирка. Им и так приходится много нервничать. Они и так предчувствовали смерть. Всё это не способствовало здоровому аппетиту. Одна из задач, с которой София справлялась плохо, – создавать иллюзии для этих людей: убеждать их не бояться, говорить, что всё временно, и скоро они сами всё поймут, а пока им нужны силы. Ее души не хватало на то, чтобы врать, глядя в их испуганные глаза. София знала, что за эту слабость братья и сестры считают ее неудачницей, а кто-то за глаза даже называет «мясом». Пусть так. Любой осознанный выбор не является слабостью, к этому убеждению привели ее многолетние размышления. Слабость – это когда ты врешь себе. А если не врешь – это сила и твоя личная правда, в чем бы она ни заключалась.
Как в тумане, София отволокла миску к клетям. Разложила рис по «тарелочкам», роль которых играли широкие пальмовые листья. Кто-то из пленников сам подходил к решетке и с готовностью принимал из ее рук еду. Кто-то безучастно сидел у стены, уже потерявший веру в возможность спасения. София знала, что таких уведут на задний двор первыми. Если бы кто-то из пленников потихоньку спросил, что надо сделать, чтобы максимально продлить свою обреченную жизнь, она бы ответила: хорошо есть и выглядеть спокойным. Тогда тебя сочтут хорошим перспективным «мясом» и приберегут напоследок.
Та женщина, которая не давала ей покоя, сейчас смотрела прямо на Софию. При всей своей очевидной изнеженности она ухитрилась не растерять внимание. Как будто собрала все внутренние ресурсы и ждала свой шанс. Когда София протянула ей «тарелку» с рисом, женщина вдруг подалась вперед и тихо спросила на почти безукоризненном английском:
– Вы что-нибудь знаете о моей сестре? Молодая девушка, красивая, брюнетка, немного странная. Где она? Она жива?
София молча пожала плечами. Она, конечно, понимала, о какой девушке идет речь. Она могла бы успокоить эту женщину. Но покой усыпляет бдительность. София посмотрела женщине прямо в глаза. И положила на глиняный пол тяжелый ржавый ключ. Он имелся у всех, кто так или иначе работал с «мясом», такое правило придумал Старик. София знала, что на собраниях много раз поднимался вопрос о том, чтобы лишить ее ключей, но до этого так и не дошло.
Женщина от изумления приоткрыла рот. София прижала указательный палец к губам. Та еле заметно кивнула. Самым удивительным было, что никто из сидящих в клетке не обратил внимания на то, что происходит. Они были уже обречены, сознание уже подписало телам смертный приговор, и все системы, ответственные за спасение, были отключены. Если бы София знала это заранее, если бы в юности обладала даром тонко анализировать людей и пространство, она никогда, никогда не оказалась бы на этом чертовом острове.
София отошла от клетки. У нее самой не было будущего. Это был самый последний день ее жизни.
* * *
Старик говорил медленно, как будто сказку читал. Рядом с ним было так спокойно и хорошо. Настя качалась на волнах его размеренной речи, как в удобном гамаке. Она ни разу не перебила его, ни разу не кивнула, не произнесла принятое в западном обществе вежливое «угу». Но как будто вся обратилась во внимание, в обнаженное чистое восприятие.
Она приняла новый поворот в судьбе без удивления. Молодая женщина, представившаяся Тау, отперла клетку, дала ей напиться из кокосового ореха и велела следовать за ней. Настя не задала ни одного вопроса. Тау это явно понравилось.
